Саймон Себаг-Монтефиоре - Екатерина Великая и Потёмкин: имперская история любви

Турки не извлекли никаких уроков из сражения при Ларге и были чрезвычайно удивлены этой атаке. Они яростно сражались весь день, но после отчаянной кровопролитной борьбы были вынуждены бежать, оставив на поле сто тридцать восемь орудий, две тысячи пленных и двадцать тысяч убитых. Румянцев блестяще воспользовался этой победой, направив армию дальше по течению Дуная: двадцать шестого июля Потёмкин помог Репнину взять крепость Измаил, а десятого августа – Киликию. Шестнадцатого сентября генерал Панин взял штурмом Бендеры, а Румянцев завершил свою кампанию десятого ноября [27], завоевав Браилов. Эти замечательные новости обрадовали императрицу.

Екатерина повелела отправить российский Балтийский флот, любимое детище Петра I, через Северное море, Ла-Манш и Гибралтар в восточную часть Средиземного моря, чтобы ударить по туркам с тыла. Адмирал граф Алексей Орлов никогда не был в море, и действительное командование легло на плечи двух офицеров-шотландцев – Джона Эльфинстона и Сэмюэля Грейга. Невзирая на отважные попытки Петра I приучить русских крестьян к морской качке, в матросы годились только ливонцы и эстонцы. Во флоте служили лишь несколько русских офицеров, и все они имели плачевный вид. Когда Эльфинстон пожаловался на них Екатерине, та ответила: «Незнание русских происходит от их молодости, а незнание турок – от их старческой немощи» [28]. Англия оказала России помощь в этой военной операции: в то время Лондон еще не считал турок своими естественными союзниками, а «русского медведя» – естественным врагом. «Восточный вопрос» пока не поднимался – напротив, Франция враждовала с Англией, а Турция заключила с Францией союз. Когда русский флот, чьи корабли то и дело давали течь, достиг английских берегов, 800 матросов оказались больны. Измученные морской болезнью крестьяне, вероятно, представляли собой жалкое и нелепое зрелище для жителей Халла и Портсмута, где корабли остановились, чтобы пополнить запасы воды и оружия и восстановить силы.

Собрав все корабли в тосканском Ливорно, орловский флот наконец достиг османских вод. Замысел спровоцировать восстание среди хитрых греков и черногорцев не удался, и Орлов предпринял нерешительную попытку атаковать турецкий флот около острова Хиос. Турки отступили в безопасную для них Чесменскую бухту, где Сэмюэль Грейг устроил спящим османским матросам зажигательную колыбельную. В ночь с 25 на 26 июня русские брандеры подошли к берегу. Из-за этой «искусной засады» Чесменская бухта стала походить на преисподнюю: гавань, «загромождённая кораблями, порохом и артиллерией, вскоре превратилась в вулкан, который поглотил весь военно-морской флот турок» [29], писал барон де Тотт, наблюдавший за происходившим со стороны турок. Одиннадцать тысяч османских воинов погибли. Алексей Орлов с гордостью доложил Екатерине, что воды Чесменской бухты обагрились кровью, и императрица-победительница написала об этом чудовищном и совершенно не соответствовавшем духу Просвещения событии взволнованному Вольтеру [30]. Это был самый ужасный день для турецкой армии со времён битвы при Лепанто.

Новость о победе в Чесменском сражении достигла Санкт-Петербурга вскоре после известий об успехе при Кагуле, и русская столица была вне себя от радости. Всюду слышны были благодарственные молебны, и каждому матросу была выдана медаль с надписью «Я был там». В знак благодарности за Кагульскую победу Екатерина вручила Румянцеву жезл фельдмаршала и воздвигла обелиск в Царскосельском парке, а Алексей Орлов получил титул графа Чесменского. Это была самая впечатляющая череда военных триумфов России со времён Полтавской битвы. Слава Екатерины гремела повсюду, особенно в Европе: даже Вольтер, расхворавшийся у себя в Ферне, вскочил от радости и готов был запеть при мысли о гибели стольких неверных [31].

В этот год, богатый победами русской армии, Потёмкин тоже снискал себе славу и решил, что пора извлечь выгоду из успехов. Когда в ноябре 1770 года военные операции были приостановлены, он попросил Румянцева отпустить его в Петербург. Уж не понадеялся ли он, что Екатерина примет его с распростёртыми объятиями? Позднее недоброжелатели Потёмкина заявляли, что Румянцев был рад от него избавиться. Но на самом деле командующий высоко ценил ум и воинские добродетели Потёмкина и дал добро на поездку, наказав ему защищать свои интересы и интересы армии. Его письма своему протеже были проникнуты отеческим духом, а письма Потёмкина к нему – сыновним.

Потёмкин вернулся в Санкт-Петербург с репутацией героя войны и блестящей рекомендацией Румянцева: «…он во всех местах, где мы ведем войну, с примечаниями обращался и в состоянии подать объяснения относительно до нашего положения и обстоятельств сего края, преклонили меня при настоящем конце кампании отпустить его в С.-Петербург во удовольство его просьбы, чтобы пасть к освящённым стопам Вашего Императорского Величества» [32].

Императрица, ликуя после Кагульской и Чесменской побед, приняла его тепло: из придворного журнала мы узнаём, что за время недолгого пребывания Потёмкина в столице его одиннадцать раз приглашали на императорские обеды [33]. Есть легенда, что также имела место частная аудиенция, во время которой Потёмкин был не в силах сдержать страстного порыва и бросился на колени. Они условились вести переписку, вероятно, через екатерининского библиотекаря Петрова и доверенного камергера Ивана Перфильевича Елагина – ценных союзников в ближнем окружении императрицы. Нам почти ничего не известно о том, что именно произошло за закрытыми дверями, но похоже, что обоих охватило в предчувствие чего-то неясного, что позже станет весьма серьёзным [24] В одном из недатированных любовных писем 1774 года, которое, как считается, знаменует собой начало их романа, Екатерина пишет Потёмкину, что некий придворный, возможно, союзник Орлова, предупредил её, что её поведение по отношению к Потёмкину становится опасным, и попросил позволения отослать его обратно на фронт, с чем она и согласилась. . Возможно, в отношениях Екатерины и Орлова в тот момент уже возникла трещина, но влияние братьев Орловых при дворе усилилось благодаря графу Алексею Орлову-Чесменскому. Ещё не пришёл срок Потёмкину заменить Григория Орлова, но тем не менее его поездка прошла не зря [34].

Григорий Орлов не мог не заметить, как радушно был принят Потёмкин, и сделал всё, чтобы тот вернулся на фронт. Потёмкин уехал в конце февраля с письмом от Орлова к Румянцеву: фаворит давал Потёмкину достойную рекомендацию и поручал командующему быть его «учителем и наставником». Это был вежливый способ указать младшему сопернику на его место, но в то же время такое письмо означает, что петербургская поездка прибавила Потёмкину веса при дворе. Он был особо отмечен [35].