Коллектив авторов - Взаимосвязь уголовного и уголовно-процессуального права. Монография

Итак, процесс и право как отдельные друг от друга феномены существуют уже достаточно давно. Но «удивительное дело, – резонно замечают В. Н. Баландин и А. А. Павлушина, – …при всей общеупотребимости понятий “материальное право” и “процессуальное право”, при всей кажущейся очевидности такого деления найти точное определение последнего, а также определить границы между тем и другим достаточно сложно» 135. Еще раньше В. Г. Даев обращал внимание на тот факт, что при распространенности употребления терминов «материальное право», «процессуальное право» доктринальное определение содержания этих терминов практически отсутствует 136. Сегодня с условностью терминов «материальное» и «процессуальное», кажется, уже никто не спорит (см., например, «релятивную» теорию П. М. Рабиновича 137, работы Е. Г. Лукьяновой, Л. Н. Борисовой 138и др.).

Нам, как и многим другим авторам, также представляется очевидным, что эти понятия в праве могут существовать, только противопоставляясь друг другу, теряя в отсутствие «напарника» необходимый смысл. Однако нужды современной науки и законодательства все же заставляют определить некоторые демаркационные линии между ними. Причем отчетливость этих линий прямо пропорциональна увеличению объема предмета исследования: они особенно заметны при рассмотрении данного вопроса с точки зрения отраслей, менее очевидны при изучении отдельных институтов и практически неразличимы при исследовании конкретных норм.

Разграничение внутреннее обычно проводят по предмету регулирования, то есть по характеру регулируемых отношений, по способу придания общественным отношениям правового характера, правовой формы. С этой точки зрения процессуальное право занимает подчиненное отношение к праву материальному: если норма материального права, определяя содержание прав и обязанностей субъектов права, отвечает на вопрос, что надо сделать для реализации этих прав и обязанностей, то норма процессуальная отвечает на вопрос, как, каким образом, в каком порядке названные права и обязанности могут и должны быть реализованы. Таким образом, сущность процессуальных норм обнаруживают в том, что они всегда регламентируют порядок, формы и методы реализации норм материального права 139. Н. А. Гредескул прямо называл процессуальные нормы вторичными, в отличие от первичных (материальных) норм. «Первичные нормы, – писал он, – повелевающие, запрещающие или дозволяющие что-либо, существуют ради самих себя, ради своего собственного содержания. Вторичные существуют не ради самих себя, а ради других норм. Если исчезнут первичные, то не будет места для существования и вторичных норм, опирающихся на первичные. Судопроизводство и есть совокупность таких вторичных норм; оно представляет вторичное юридическое образование» 140.

На наш взгляд, внутреннее соотношение заключается в несколько ином аспекте. Поясним. Во-первых, как мы уже заметили выше, процесс не является ни порядком, ни формой, ни методом материального права. Он не является по отношению к последнему ни юридическим «транслятором», ни «проводником». Во-вторых, хотя мы согласны с тем, что если исчезнет уголовное право, не нужен будет и уголовный процесс, вывод о том, что если исчезнут материальные нормы, исчезнут и процессуальные, представляется нам излишне категоричным. Процессуальные нормы такой зависимости от материальных не испытывают, в чем легко убедиться, обратившись к памятникам древнего права. В-третьих, для определения сущности процессуальных и материальных норм есть резон, полагаем, обратиться к английскому языку. Для обозначения «материальности» отрасли в английском праве употребляется слово «substantive», а не «material»; соответственно «материальное» право обозначается как «substantive law» 141, а не «material law». При этом термин «substance» (субстанция) есть то, что существует в себе самом и благодаря самому себе, а не в другом и не благодаря другому 142. Полагаем, что в английском языке это свойство уголовного права передано более точно – оно есть «содержательное», «сущностное» право, право «смысла», не требующее в качестве предпосылки существование другой отрасли, а обладающее самостоятельной, самодостаточной сутью, то есть право субстанциональное. В отличие от него, уголовно-процессуальное право – право процедурное, то есть право, предполагающее субстанциональное право в качестве предпосылки для построения собственных гипотез. «Материальной» же, в смысле обозначения явления, обладающего статусом объективной реальности по отношению к реальности субъективной (а именно это буквально и означает термин «материальное»), является, собственно, любая отрасль права.

Разграничение внешнее проводится по месту нахождения норм. Согласно этому основанию те, что находятся в законе уголовно-процессуальном, предстают в качестве процессуальных норм, те, что в уголовном, соответственно материальными. Однако даже несмотря на развитость современной системы законодательства, и данный критерий является в значительной степени условным, поскольку законодателю не всегда удается правильно (насколько это вообще возможно) определить природу той или иной нормы или даже целого института. Л. Я. Таубер, например, применительно к институту частного обвинения писал: «То обстоятельство, что постановления о жалобе помещены в германском уголовном уложении, а не в уставе уголовного судопроизводства, не доказывает материального характера жалобы, ибо система закона не покоится на чисто научных началах и не предрешает выводов о научной природе известного института даже по этому самому закону» 143. Созвучной мнению Л. Я. Таубера является позиция современных авторов – В. Н. Баландина и А. А. Павлушиной: «Ответ на вопрос, что такое юридический процесс, не следует искать в содержании действующего законодательства, которое зачастую не отражает даже то, что является в науке непреложным. Думается, не действующее законодательство является мерилом истинности научного исследования, а наоборот» 144.

Многие авторы сходятся на том, что природа нормы не меняется от ее местоположения (например, Ю. И. Мельников, Ю. Д. Рудкин, А. Д. Прошляков, З. А. Незнамова 145и др.) и если материальная норма будет помещена в процессуальный закон, она не поменяет своей сути так же, как млекопитающее не станет рыбой только от того, что его поместили в аквариум. В этом смысле внешний критерий, безусловно, является второстепенным, формальным по отношению к внутреннему. Однако «материальность» этих норм еще не означает, что уголовный закон с радостью «распахнул бы свои объятия» для этих норм как «долгожданных блудных сыновей», если бы вдруг возникло желание просто уточнить их «место прописки». Еще Франц фон Лист писал о том, что «уголовное законодательство исходит из принципа, что в нем нет пробелов, и основывает на этом требование своей исключительности» 146. Материальное право в этом смысле самодостаточно и состоит только из тех норм, которые в него включены. Помещение же в него новой нормы должно обусловливаться не только правовой природой («материальностью»), но и смысловым содержанием этой нормы, что и демонстрирует, например, динамика изменения российского законодательства. Скажем, появление в УПК РФ норм с материальным смыслом (например, ст. 25 – в части прекращения уголовного дела в связи с примирением сторон при совершении преступления средней тяжести; ст. 316 – в части ограничения наказания двумя третями от максимально предусмотренного), согласующихся с общей тенденцией реформирования уголовного закона, привело к последующему закреплению их и в материальном праве (соответственно ст. ст. 75 и 62 УК РФ). Напротив, «материальные» нормы, находящиеся в УПК РФ и не отвечающие духу и букве уголовного закона, не включаются в последний (например, ч. 2 ст. 443 в части признания лица, совершившего деяние в состоянии невменяемости, соучастником преступления).