Ирина Алебастрова - Конституционализм как правовое основание социальной солидарности. Монография

Принадлежность суверенитета нации или народу провозглашается и во всех конституциях Франции, в том числе – первой волны (п. 1 раздела 3 Конституции 1791 г., п. 7 Конституции 1793 г., п. 1 главы 1 Конституции 1848 г.). Так, Конституция Франции 1791 г. объявляет: «Суверенитет принадлежит нации; он един, неделим, неотчуждаем и неотъемлем. Ни одна часть народа, ни одно лицо не может присвоить себе его осуществление» (данная формулировка воспроизводилась и последующими французскими конституциями).

Справедливости ради следует, однако, отметить, что и принцип народного суверенитета получил столь ярко выраженное непосредственное воплощение далеко не во всех конституциях первого поколения. Например, в Конституции США принцип народного суверенитета можно вывести лишь как подразумеваемый ею из анализа ряда ее положений: о том, что «мы, народ… принимаем… Конституцию» (Преамбула), а также о том, что все законодательные полномочия принадлежат Конгрессу (ст. I), обе палаты которого являются выборными (Сенат, правда, до 1913 г. избирался легислатурами штатов).

Отсутствие непосредственного упоминания о принципе народного суверенитета в текстах ряда конституций первой волны можно объяснить несколькими причинами. Одна из них – это менее идеологизированный (т. е. преимущественно функциональный) характер большинства первых конституций по сравнению с современными, что делало концептуально неприемлемым провозглашение в них разного рода принципов вообще, в том числе – народного суверенитета. Далее, отсутствие вербального провозглашения народного суверенитета в первых конституциях отчасти объясняется и слабой совместимостью данного принципа с тем обстоятельством, что избирательным правом в то время обладала лишь незначительная часть населения. Наконец, в странах, где принятие конституции означало лишь первый шаг к конституционализму посредством перехода от абсолютной монархии к дуалистической принцип народного суверенитета вообще не подразумевался. Таковы, например, Конституционная хартия Пруссии 1850 г., Конституция Германской империи 1871 г., Конституция Японии 1889 г.

И все же принцип народного (национального) суверенитета получал в первых конституциях отражение значительно чаще, чем суверенитета государственного. Однако системный анализ положений документов конституционной значимости первой волны позволяет заключить, что и государственный суверенитет стал одним из ведущих принципов, лежащих в основе их содержания. Об этом свидетельствует наличие в конституциях норм об охране государствами своей территории и независимости, о верховенстве законов, о существовании в стране вооруженных сил, об обязанности граждан защищать Отечество и т. п. Например, во всех конституциях Франции провозглашается, что она едина и неделима (п. 1 раздела 2 Конституции 1791 г., п. 1 Конституции 1793 г., п. 2 Вступления Конституции 1848 г.). Кроме того, ст. 119 Конституции Франции 1793 г. устанавливала, что «французский народ не вмешивается в управление других народов; он не потерпит также, чтобы другие народы вмешивались в его дела». А ст. 121 названного документа провозгласила, что «французский народ не заключает мира с врагом, занимающим его территорию».

Итак, закрепление в конституциях первого поколения принципа государственного суверенитета лишь косвенно – в отличие от суверенитета народного, который во целом ряде из них получил непосредственное вербальное оформление, свидетельствует о том, что государственный суверенитет в рамках демократического государства призван играть роль технического, организационно-правового, вспомогательного механизма реализации принципа народного (национального) суверенитета 234или народовластия, производным от которого и обслуживающим который считается в рамках концепции демократического государства государственный суверенитет.

Действительно, как писал Л. Дюги, существуют и могут существовать лишь две концепции, обосновывающие существование суверенитета того или иного государства. Это его (государственного суверенитета) происхождение «сверху» или «снизу». В первом случае государственный суверенитет выводится из божественного происхождения монарха и олицетворяется им, а во втором – из факта объединения народа и его желания жить и обустроить свою жизнь вместе 235. Теория государственного суверенитета, разработанная в период формирования абсолютной монархии, выводила его из суверенитета монарха. С утверждением же конституционализма государственный суверенитет стал рассматриваться как порождение и механизм обеспечения эффективности суверенитета народного.

Как видно, идея народного суверенитета как власти, выражающей всеобщую волю, а потому – не способной повредить «своим членам» 236, пришла на смену принципу суверенитета монарха. Это произошло во времена, когда возникла необходимость обоснования новой модели устройства государственной власти в соответствии с потребностями раннеиндустриального общества 237. Концепция суверенитета, разработанная для оправдания абсолютизма, в следующий исторический период была направлена против него и для его свержения, будучи наполненной новым содержанием и приобретя новую форму 238. Наибольший вклад в ее теоретическую разработку внесли великие мыслители англичанин Дж. Локк 239и французский просветитель Ж. Ж. Руссо 240. Наиболее емко суть данного принципа выразил А. Линкольн (1809–1865) в своей знаменитой формуле «правление народа, для народа, самим народом» 241.

Народный суверенитет характеризуется тем, что единым верховным субъектом власти в стране признается народ, понимаемый как устойчивое сообщество людей, объединенных крупными общими интересами 242. Как видно, отказ официальной идеологии национальных государств от концепции суверенитета монарха и переход на позиции народного суверенитета означали огромное приращение идеи социальной солидарности в масштабах национального государства. Действительно, признание народного суверенитета означало недопустимость правления, основанного лишь на силе и авторитете правителя. Данный принцип был призван ввести в правило управления учет мнения населения, удерживать политическую элиту от искушения править исключительно по своему разумению и усмотрению, подкрепляемого применением силы – искушения настолько сильного, что в него нередко впадает власть, тем более что в условиях диктатуры добиваться исполнения своих распоряжений и удерживать власть значительно легче, чем в условиях демократии: в таких условиях «может управлять страной всякий глупец» 243. Однако в условиях усложнения социальной структуры и управления обществом, характерных уже для индустриального общества, вероятность эффективного управления страной без учета сложной комбинации социальных интересов минимальна. Поэтому в принципиальном признании огромной социальной значимости и сути народного суверенитета с переходом к сложноорганизованному индустриальному обществу сходились все сторонники данной концепции.