Ирина Алебастрова - Конституционализм как правовое основание социальной солидарности. Монография

Относительно же механизма реализации народом своей власти полной ясности не было. Разработка такого механизма предполагала прежде всего решение вопроса о том, существует ли она, единая воля всего народа, да и сам народ как единое целое? Невозможность чистого юридического воплощения принципа народного суверенитета даже при условии максимальной демократизации избирательного права осознавалась учеными-юристами уже на ранних этапах демократии и конституционализма. Так, А. Дайси признавал народный суверенитет лишь политическим явлением (юридически же суверенитет принадлежит, по Дайси, парламенту) 244, а по справедливому замечанию видного российского юриста профессора С. А. Котляревского (1873–1939), попытки определения народного суверенитета «наталкиваются на целый ряд существенных юридических затруднений» 245.

Действительно, наиболее уязвимым местом теории народного суверенитета, в том числе в части обоснования реальности форм его реализации, является невозможность и нецелесообразность участия в управлении всего населения. Именно данное обстоятельство и порождает вопрос о том, что такое народ как субъект суверенитета. Особенно наглядной и разительной разница между общей численностью населения и кругом лиц, имеющих право влиять на публичную власть, была заметна на первом этапе развития мирового конституционализма, когда чрезвычайно ограниченным был круг лиц, обладавших избирательным правом. В результате удельный вес избирателей в общей массе населения был крайне незначительным. Например, накануне известной английской избирательной реформы 1932 г. активным избирательным правом обладали 4,4 % взрослого населения Великобритании, в результате ее проведения – 7,5 %, после проведения реформы 1867 г. – 16,4 %, накануне Первой мировой войны – около 30 %, в 1921 г. – 74 %, в 1931-м – 96,6 %. Как видно, лишь приблизительно к середине ХХ в. численность избирательного корпуса примерно сравнялась с численностью взрослого населения страны 246. Приведенная статистика не является особенностью британской политической истории, она отражает общие закономерности развития избирательного корпуса в рамках индустриального общества 247.

Представляется, что ограничение субъектов политических прав на ранних этапах конституционализма имело комплекс различных причин, среди которых следует особо отметить отсутствие признания за правами данной группы естественного, т. е. первостепенного по значимости для человека, характера, а также совершенно обоснованное стремление авторов первых актов конституционного уровня ограничить круг избирателей людьми, самостоятельно мыслящими и действующими. Таковыми среднестатистически (в большинстве случаев) являются люди достаточно образованные и достаточно обеспеченные. В объективно существующих в раннеиндустриальный исторический период условиях (низкий уровень образования и жизни большинства населения, финансовая зависимость женщин от мужчин и т. д.) данным требованиям удовлетворяли именно и только имущие граждане мужского пола. Поэтому ими и был ограничен избирательный корпус – «чтобы обеспечить образованию и собственности необходимое влияние на законодательство» 248. Цензовый характер избирательного права, таким образом, обосновывался соображениями «общей пользы»: дабы избиратель мог сделать свой выбор вполне самостоятельно и независимо от мнения других, устанавливались возрастной, имущественный и гендерный цензы, предполагавшие, что необходимый уровень самостоятельности и осмысленности при осуществлении выбора кандидата может дать только наличие определенного уровня дохода, образованности, жизненного опыта и социального кругозора. Избиратели, этими качествами не обладающие, легче поддаются манипулированию: в условиях ограниченной политической свободы – со стороны властей, а в условиях реальной политической конкуренции – со стороны радикальных политических группировок.

Такой подход, означавший условность принципа народного суверенитета, а также ограниченность масштабов реализации социальной солидарности в политической сфере, следует тем не менее признать весьма разумным. Он подтверждает, что солидарность не следует преувеличивать, тем более – абсолютизировать, иначе она превратится в свою противоположность. О негативных последствиях такого преувеличения и увлечения идеями солидарности в сфере политического представительства с опережением времени красноречиво свидетельствует опыт работы дореволюционных созывов Государственной Думы России, учреждение которой было следствием революционных событий 1905 г. Несмотря на неравный, непрямой и невсеобщий характер выборов в Государственную Думу Российской империи, тем не менее даже весьма ограниченный – и разумеется, вынужденный революцией – демократизм ее формирования несколько опередил время: 8 % состава ее первого созыва оказались неграмотными 249. По свидетельству последнего государственного секретаря Российской империи С. Е. Крыжановского, «это было собрание дикарей. Казалось, русская земля послала в Петербург все, что было в ней дикого, полного зависти и злобы». Многие депутаты-крестьяне в поисках дополнительного заработка устраивались работать швейцарами и дворниками, поскольку свое депутатское жалованье они отсылали в деревню. Они приторговывали входными билетами в здание Государственной Думы, пьянствовали и буянили в трактирах 250. Еще более уничижительно оценивал состав первой Государственной Думы председатель Совета министров И. Л. Горемыкин, заявляя в частных беседах, что это «не палата депутатов, а грязные подонки населения, сплотившиеся в разбойничью шайку» 251. Впрочем, присутствие в составе дореволюционных Государственных Дум представителей низших слоев населения подчас оценивается весьма позитивно. Так, современный российский историк и политолог В. А. Никонов отмечает данное обстоятельство как исключительно позитивное: «…в американском Конгрессе ни разу не заседал ни один крестьянин. В российских Думах их было достаточно много» 252.

И хотя, видимо, не необразованные крестьянские депутаты оказали определяющее влияние на печальную судьбу данного института в дореволюционной России, недостатки в работе дореволюционной Государственной Думы были обусловлены в значительной мере и некоторым переизбытком демократизма избирательного законодательства: во-первых, наличие безграмотных, малокомпетентных и безответственных депутатов само по себе не способствовало (и никогда не способствует) авторитету и работоспособности представительного учреждения, во-вторых, общий популизм ее деятельности был весьма ощутим и опасен, в-третьих, пестрым был партийный состав всех созывов дореволюционной Государственной Думы. Поэтому реформа избирательного законодательства 1907 г., сдерживающая демократические начала выборов, т. е. принятие Положения о выборах в Государственную Думу от 3 июня 1907 г. вместо Положения от 11 декабря 1905 г., была скорее таким же вынужденным шагом, как и отказ от формирования «булыгинской Думы» в 1905 г. в пользу более демократичного избирательного законодательства. В данной связи представляются совсем необоснованной критика дореволюционного народного представительства как «изуродованного и ограниченного» 253, на что обращалось внимание в юридической литературе 254. Совсем наоборот, вынужденная степень демократизма первого российского законодательного акта о выборах представляется опередившей свое время с учетом российских исторических условий начала ХХ в.