Сергей Дробышевский - Политическая организация общества и право как явления социальной эволюции. Монография

Относительно присутствия политико-юридических явлений в обществе будущего древнегреческие и древнеримские мыслители, отрицавшие естественность политики и права для природы человека, не имели единой теоретической позиции. Одним из них политическая организация общества и право представлялись после своего становления вечными спутниками человечества [194]. Другие же полагали, что со временем придет новый золотой век со всеми присущими ему свойствами. Причем в Древнем Риме в сознании народных масс «ожидания грядущего благоденствия» часто связывались «с надеждами на деятельность различных политических лидеров», которые для привлечения себе сторонников в политической борьбе широко использовали как провозглашения «грядущего золотого века», так и «обещания достичь этого благоденствия» [195].

Сформулировав противоречащие друг другу концепции исторического места политической организации общества и права, древнегреческие и древнеримские мыслители не смогли убедить друг друга в том, что одна из них является верной, а остальные – нет. Установить истину в этом их теоретическом споре не удалось и последующим поколениям европейских мыслителей, которые до середины XIX в. выдвигали аргументы в пользу и против идеи имманентности политико-юридических явлений всякому человеческому обществу, в целом оставаясь приверженцами созданных древними греками и римлянами теорий. А именно – либо концепций естественности политики и права самой природе человека, либо учений о природном состоянии человечества в начале его существования и о договорном образовании политической организации общества и права, предполагающем возможность жизни людей в будущем без них [196]. В частности, как отмечают В.В. Хасин и С. А. Лосев, «идея земного рая, в котором люди жили бы сообща в состоянии братства, без законов и без тяжелого труда, тысячелетиями преследовавшая человечество, находила еще поддержку у наследников нидерландской, английской, французской и американской революций» [197].

Со второй половины XIX в. эти греко-римские концепции все чаще стали отвергаться учеными, поскольку развитие науки, по выражению Г.С. Мэйна, «переросло тот умственный уровень, которому они принадлежали» [198]. Однако введенные в европейское и соответственно мировое обществоведение новые теории об эволюции политико-юридических феноменов оказались подобными старым в том, что не помогли исследователям прийти к единому мнению о временных рамках функционирования политической организации общества и права, о чем свидетельствуют уже описанные разногласия между современными учеными.

Само сосуществование кардинально различных концептуальных подходов к проблеме эволюции политики и права в течение 2,5 тыс. лет истории европейской политико-правовой мысли до нашего времени объясняется достаточно просто. Для доказательства верности одного из взаимоисключающих друг друга взглядов на развитие политической организации общества и права и тем самым для опровержения другого ученые должны иметь в распоряжении убедительную для всех них концепцию исторического процесса, дающую возможность безошибочно определить, на каких его стадиях политико-правовая реальность имеет место. Однако подобного рода теории в европейском обществоведении никогда не было и нет до сих пор. В качестве одной из причин, препятствующих ее созданию, очень долго выступала природа знаний о первом этапе жизни человечества, которые исследователи могли приобрести из доступных им источников.

Сначала круг последних был довольно узок. Так, совсем не сразу в науку пришло и завоевало широкое признание философов, историков, политологов и юристов осознание того, что передовые народы в целом (хотя и не каждый из них в отдельности) некогда пережили те этапы развития, на которых находятся современные им отсталые социальные организмы, и что, изучая неразвитые общности людей, возможно получить информацию об истории развитых [199]. Пока же это осознание не утвердилось, по крайней мере, среди обществоведов и высокообразованных людей вообще, как заметил Г.С. Мэйн, «высокомерное презрение, с каким цивилизованный народ смотрел на варваров соседей, не дозволяло делать наблюдений над их бытом; это презрение со временем еще более усилилось под влиянием страха, религиозных предрассудков и даже от употребления и строгого противоположения слов: цивилизация и варварство, понимавшихся часто в смысле различия не только по степени, но и по самой сущности» [200].

Известно, что зародившееся еще у досократиков не омраченное провиденциалистскими догмами понимание прогрессивного характера и поступательности истории человечества как охватывающего все поколения людей совершенствования их жизни с течением времени не было преобладающим в европейском обществоведении раньше XIX–XX вв. [201]. До этой эпохи среди европейских мыслителей сначала пользовались большим авторитетом уже отмеченная концепция цикличности или кругооборота исторического процесса, которой, в частности, придерживались Фукидид и Полибий [202], и ранее охарактеризованная идея регрессивного развития, которая предполагает совершенное состояние человечества в прошлом и последующее ухудшение положения людей [203]. С утверждением христианства в Европе получило широкое распространение истолкование истории как последовательности событий, представляющей собой развертывание провиденциального замысла, который реализуется в определенный момент в будущем [204]. Причем в умах европейских мыслителей эта идея нередко соединялась с мыслью о постепенном изменении человеческого общества в сторону улучшения [205]. Что же касается атеистической концепции прогрессивного развития социальной жизни, позволяющей понять, что одни народы находятся на стадии развития, когда-то пережитой другими, то она не разделялась рядом крупнейших европейских ученых еще в XVIII в. [206].

Поэтому неудивительно, что в Европе большинство обществоведов в течение многих столетий не только не изучали отсталые по их меркам народы для получения данных о ранней истории обществ, к которым принадлежали сами, но и скептически относились к использованию в целях приобретения такого рода сведений сочинений, подобных работе Тацита о варварской Германии. Отсюда ясно, почему «Германия» Тацита в этих условиях редко воспринималась исследователями в качестве хорошего примера, которому нужно следовать в их собственной научной работе [207].

Разумеется, описания «современников, имевших случай делать наблюдения над цивилизацией, стоявшей на менее высокой ступени, чем их собственная» [208], не являются единственным источником информации, способной пролить свет на начало социального развития. Важные в данном отношении сведения может дать анализ остатков материальной культуры древнейших обществ, обнаруживаемых археологическими методами. Однако европейцы вплоть до второй половины XIX в. не могли широко пользоваться для познания первого этапа истории человечества и достижениями археологии. Даже во времена Г.С. Мэйна эта наука все еще находилась в столь неразвитом состоянии, что он не упоминает результаты археологических изысканий в качестве предмета, который должен заинтересовать исследователя древнейших обществ [209].