Сборник статей - Жизнь языка: Памяти М. В. Панова

Л. Б.: У меня эту книгу уже многие читали, многие учителя читали (я авторские права Ваши ставлю все время под угрозу), студенты читали и слушали. Вы знаете, она очень нужна, эта книга, я это поняла.

М. В.: Спасибо. А вот я сейчас хочу ее доделать. Стал смотреть свои методические материалы, я же всю жизнь их собираю… Ох, я боюсь Вашего шевеления на этом стуле, лучше вот сюда…

Л. Б.: Нет-нет, все нормально.

М. В.: Так вот. Всю жизнь все собираю, и вдруг стал рассматривать, и заметил там любопытные вещи. Ну вот, например. Приходит учитель, новый учитель, в новый класс, знакомится с учениками. Ну, как всегда, он строгость напускает, спрашивает, проводит опрос, чтобы узнать, каковы знания. Говорит: «Что такое существительное?» – Ученик: «Слово, которое изменяется по родам, числам и падежам». – Учитель: «Вот слово стол. Измени по родам». – Ученик отвечает быстро: «Парта!» (Смеются.) Началась игра. Я думаю, после этой игры дети хорошо запомнили, что существительное не изменяется по родам.

Приходит он на следующий день, учитель этот, в класс, спрашивает: поезд – как женский род? Ученик, в ус не дуя, говорит: «Электричка!» (Смеются.) А потом говорит, что мы узнали, что это называется тематические группы слов. Иначе говоря, приемы введения веселого духа на уроке русского языка очень могут быть разнообразны.

(Пауза)

И вы, отчаянные люди, чаю не хотите!

Е. В.: Нет, обязательно выпьем. Просто надо паузу, у нас уже столько перемен.

Л. Б.: Михаил Викторович, знаете, чем в Ваших лекциях студенты оказались покорены? Они слушали несколько лекций в курсе истории преподавания русского языка в школе, ну, и когда фонетику изучают, я тоже даю им про историю Московской фонологической школы слушать… Вот я даю им слушать Ваши лекции, потом мы с ними беседуем. И самое сильное впечатление на них произвело, даже неожиданно для меня, – они были поражены тем, что Вы очень хотите, чтобы студентам было ясно, о чем Вы говорите, что Вы очень об этом заботитесь, постоянно…

М. В.: Это очень редкий случай! (Все смеются.)

Л. Б.: Да! Я из этого заключила, что не все лекторы так себя ведут с ними…

Е. В.: Абсолютно!

Л. Б.: И они были вот этим потрясены. Несколько раз мне говорили: как он заботится о том, чтобы поняли, чтобы студенты поняли! А второе – они знаете еще чем потрясены? Они были потрясены тем, что Панов любит студентов.

М. В.: Честно вам скажу: люблю! (Смеются.) Вот ко мне ходят студенты разных выпусков. Вот сейчас выпуск, были один раз студенты православного университета. После того, как они у меня несколько часов пробыли, я чувствую себя помолодевшим. На самом деле. И сил прибавляется, и, в общем, и жизнь все-таки неплохая: если были сомнения, то они исчезли.

Л. Б.: Михаил Викторович, а можно я Вам вопросы буду по лингвистике задавать? Потому что есть вопросы, на которые мне никто не ответит.

М. В.: Если я знаю. Потому что… вопросы есть, на которые ответить нельзя.

Л. Б.: Вначале у меня вопрос про Пешковского. Вы в статье «Московская лингвистическая школа. 100 лет» Пешковского не назвали в числе «москвичей».

М. В.: Это ведь очень сложный вопрос. Я думаю, что его надо называть в Московской школе. Он фортунатовец, он близок ему. Но в последних работах он стал очень сильно пропагандировать Потебню, и у многих появилось такое впечатление, что он отошел от Московской школы к потебнианцам.

А в чем это сказалось? В том, что Потебня был психологист, то есть он думал, что язык – это особый способ мышления, то есть это тема психологии. У нас было три больших ученых-психологиста: это Потебня, это Бодуэн, это, наконец, Поливанов. А потом пришла Московская школа и начала с борьбы против психологизма. Это очень любопытно.

Почему Потебня был психологист? Вот почему. Идея Потебни – то, что язык течет. До него компаративисты Востоков, Буслаев – строгие законы, соотношения строгие между славянскими языками: одна эпоха, другая эпоха, между ними – границы. Старославянский язык один, соотносится таким-то образом с русским языком, с другими. Получилось так, что все в клетки заключено. Строгие закономерности, строгие квадраты таблиц.

Потебня сделал колоссальный шаг. Уже у Буслаева значительное влияние именно исторического взгляда: вот было то, а стало так. У Потебни язык все время течет. Его спрашивают: что такое – я имею в виду в работах, конечно, спрашивают – что такое предложение? А сказать, что такое предложение, невозможно. В разных языках по-разному, в разные эпохи по-разному, и даже у разных людей предложение наполняется разным содержанием. Его, скажем, спрашивают: а что такое вид глагола? А вид глаголов – это неясно. Потому что в XII веке одно, в XVI веке другое, а у нас третье. Ну, и что у него не спросят…

Е. В.: Такая мудрость глубокая, да?

М. В.: Это глубокая мудрость! Что язык непрестанно течет. Язык есть какое-то решето, сквозь которое протекает, язык – несколько решет, и, перетекая из одного решета в другие, он представляется каплями одними – то более крупными, то более мелкими…

А как ему доказать это? Как обосновать, что язык – непрестанное течение? А он сказал, что так же, как мысль непрестанно течет и мысль все время меняется: человек думает, он новые доказательства приводит, новые факты, одни факты сталкиваются с другими… Мысль есть непрестанное действие, работа. Вот он и на язык смотрел как на непрестанное действие, аналогичное мышлению. Поэтому он был психологист, считал, что надо рассматривать язык как психологическую деятельность.

При этом он выиграл одно очень важное. Во-первых, новый взгляд сам по себе был плодотворен когда-то, а с другой стороны, он первый заметил, что в разных говорах гласные изменяются по-разному. Ну, например, в русском языке: гълава, хъдуном, а в каком-нибудь там говоре NN по-другому, другое решето, а в каком-нибудь еще третьем говоре по-другому гласные изменяются. Гласные все время преобразуются, они протекают сквозь решета диалектов. Получается так: единый взгляд на язык – как то, что постоянно изменяется и зависит от физической деятельности человека, от возраста, от того, какое мышление в каждом регионе, чуть ли не в каждом говоре – в общем, он был психологист.

Дальше пришел Бодуэн. Он стал высказывать мысли совершенно непривычные. Ну, например, вот эти самые [гълава]: в ударном – [о]: г[ó]ловы; [а] – в первом предударном: г[а]лов; во втором предударном – г[ъ]лова – [ъ]. А почему? Как можно в одну фонему объединить столь разные единицы: [ о ], [ а ], [ ъ ]? Это и сейчас многие не признают, а тогда это был просто, я бы сказал, скандал в честном лингвистическом семействе! Как это так? Объединяет в одну единицу то, что совершенно непохоже! И Бодуэн отвечал: в сознании это объединяется. Мы должны обратиться к сознанию говорящих, а в сознании объединяется все, что чередуется позиционно. Как бы ни было, по-разному ни произносились, вообще, как бы единицы ни изменялись, но если они в сознании единство, они единство в языке.