Жиль Делёз - Спиноза и проблема выражения

Философия Спинозы – это философия чистого утверждения. Утверждение – спекулятивный принцип, от которого зависит вся Этика. И тут мы можем обнаружить, как Спиноза встречается с одной картезианской идеей, дабы поставить ее себе на службу. Ибо реальное различие стремится наделить понятие [concept] утверждения подлинной логикой. Действительно, реальное различие, как его использовал Декарт, ставит нас на путь глубокого открытия: различенные термины сохраняли всю свою соотносительную позитивность вместо того, чтобы определяться через противостояние друг другу. Non opposita sed diversa [91] * Не противоположное, но разное (лат.) – Прим. перев. – такова была формула новой логики. [92] См. в этом отношении замечания Льва Робинсона и тексты картезианцев, которые он цитирует: Kommentar zu Spinozas Ethik, Leipzig, 1928. Реальное различие, казалось, объявляло о новой концепции негативного, без противопоставления и лишения, а также о новой концепции утверждения, без эминенции и без аналогии. Итак, если этот путь не приводит к картезианству, то именно по той причине, какую мы увидели ранее: Декарт все еще наделяет реальное различие числовой значимостью, функцией субстанциального деления в природе и в вещах. Он понимает любое качество как позитивное, любую реальность как совершенство; но не все является качественно определенной и различенной реальностью, не все является совершенством в природе некой вещи. Именно о Декарте, среди прочих, думает Спиноза, когда пишет: «Сказать, что природа вещи требует этого [т. е. ограничения] и что поэтому она не может быть другой – значит ничего но сказать; ибо природа вещи не может ничего требовать, если вещь не существует». [93] КТ, I, глава 2, 5, ссылка. О несовершенстве протяженности по Декарту, см., например, Первоначала, I, 23. У Декарта имеются ограничения, коих «требует» вещь в силу своей природы, имеются идеи, кои обладают столь малой реальностью, что мы почти могли бы сказать, будто они приходят из небытия, имеются природы, которым чего-то не хватает. Тут вновь вводится все то, что предполагала изгнать логика реального различия: лишение, эминенция. Мы увидим, что эминенция, аналогия, даже некоторая двусмысленность остаются почти спонтанными категориями картезианской мысли. Напротив, чтобы высвободить крайние следствия реального различия, постигаемого как логики утверждения, надо было возвыситься до идеи одной единственной субстанции, обладающей всеми реально различными атрибутами. Прежде всего, надо было избежать любого смешивания – не только атрибутов и модусов, но также атрибутов и свойств.

Атрибуты – утверждения Бога, logoi или подлинные божественные имена. Вернемся к тексту, где Спиноза обращается к примеру Израиля, также именуемому как патриарх, но названному Иаковом за то, что схватил за пятку своего брата. [94] Письмо 9, де Врису (т.2, с. 416, 417). По контексту, речь идет о том, чтобы проиллюстрировать мысленное различие, как оно существует между субстанцией и атрибутом: Израиль назван Яковом (Supplantator [Дающий подножку – лат.]) по отношению к своему брату, также как «плоскость» называется «белой» по отношению к смотрящему на нее человеку, также как субстанция называется той или иной отношению к разуму, который «приписывает» ее той или иной сущности. Конечно же, такой пассаж способствовал интеллектуальной или даже идеалистической интерпретации атрибутов. Но философ в определенных обстоятельствах всегда вынужден упрощать свою мысль или формулировать ее частично. Спиноза не преминет подчеркнуть двусмысленность приводимых им примеров. На самом деле атрибут не является просто способом видения или понимания; его отношение к разуму крайне фундаментально, но истолковывается иначе. И именно потому, что атрибуты сами являются выражениями, они с необходимостью отсылают к разуму как к единственной инстанции, воспринимающей выраженное. Именно потому, что атрибуты развертывают субстанцию, они, сами по себе, соотносятся с разумом, в котором воспроизводятся все развертывания или сами собой объективно «развертываются». Тогда проблема начинает уточняться: атрибуты суть выражения, но как разные выражения сами могут обозначать одну и ту же вещь? Как разные имена сами могут обладать одним и тем же обозначаемым? «Вы, тем не менее, желаете, чтобы я объяснил вам на примере…, каким образом одна и та же вещь может обозначаться (insigniri) двумя разными именами».

Роль разума – это роль, отсылающая его к логике выражения. Такая логика – результат долгой традиции, стоической и средневековой. Мы различаем в выражении (например, в предложении) то, что оно выражает, и то, что оно обозначает. [95] Отличие «выраженного» (смысла) и «обозначаемого» (designafum, denominafum) не нова в логике пропозиций, хотя оно снова появляется у многих современных философов. Его происхождение – в логике стоиков, которые различали выраженное и объект. Оккам, в свою очередь, отличает вещь как таковую ( extra animam ) от вещи как выраженной в предложении (declaratio, explication, significatio являются синонимами exrpressio). Некоторые ученики Оккама продвигают такое различие еще дальше и присоединяются к парадоксам Стоиков, превращая «выраженное» в несуществующую сущность, несводимую к вещи и предложению: cf. H.Elie, Le Complexe significabile (Vrin, 1936). Эти парадоксы выражения играют большую роль в современной логике (Мейнонг, Фреге, Гуссерль), но исток их – в античности. Выраженное – это что-то вроде смысла, не существующего вне выражения; следовательно, оно отсылает к разуму, который схватывает его объективно, то есть идеально. Но оно высказывается о вещи, а не о выражении самом по себе; разум соотносит его с обозначаемым объектом как сущность этого объекта. Тогда мы понимаем, что имена могут различаться по их смыслам, но что эти разные смыслы относятся к одному и тому же обозначаемому объекту, чью сущность они конституируют. В спинозистской концепции атрибутов есть нечто вроде перестановки [transposition] этой теории смыслов. Каждый атрибут является отличимым именем или выражением; то, что он выражает, – это что-то вроде его смысла; но если верно, что выраженное не существует вне атрибута, то оно, тем не менее, относится к субстанции как к объекту, обозначенному всем атрибутами; таким образом, все выраженные смыслы формируют «выразимое [l’exprimable]», или сущность субстанции. И последняя, так сказать, будет, в свою очередь, выражаться в атрибутах.

Верно, что уподобляя субстанцию объекту, обозначаемому с помощью различных имен, мы не разрешаем существенную проблему – проблему различия между этими именами. Более того, трудность нарастает в той мере, в какой эти имена являются однозначными и позитивными, а значит, формально применяются к тому, что они обозначают: их соответствующий смысл, похоже, вводит в единство обозначенного необходимо актуальное множество. С аналогической точки зрения это не так: имена прилагаются к Богу по аналогии, их смысл «предсуществует» в нем эминентным образом, который обеспечивает их непостижимое, невыразимое единство. Но что делать, если божественные имена имеют один и тот же смысл – применимы ли они к Богу или подразумеваемы в творениях, – то есть во всех своих употреблениях, так что, фактически, их различие не может более основываться на сотворенных вещах, но должно обосновываться в том Боге, какого они обозначают? Известно, что уже Дунс Скот в Средние века поставил эту проблему и дал ее глубокое решение. Дунс Скот, несомненно, является тем, кто дальше всего продвинул предприятие позитивной теологии. Он разоблачил, одновременно, негативную эминенцию неоплатонизма и псевдо-утверждение томистов. Он противопоставил им однозначность Бытия: бытие высказывается в одном и том же смысле обо всем, что есть – бесконечном или конченном, – хотя и не в одной и той же «модальности». Но как раз бытие не меняет свою природу при изменении модальности, то есть когда его понятие [concept] предицируется бесконечному бытию и конечным существам (следовательно, уже у Скота однозначность не ведет ни к какому смешению сущностей). [96] Duns Scot, Opus oxoniense (éd. Vives): о критике эминенции и аналогии, I. D3, q. 1, 2 и 3; об однозначности бытия, I, D8, q. 3. Часто отмечают, что однозначное Бытие позволяет существовать отличию своих «модусов»: когда мы его рассматриваем не столько в его природе как Бытии, сколько в его индивидуализирующих модальностях (бесконечное, конченное), оно перестает быть однозначным. Cf. E.Gilson, Jean Duns Scot, Vrin, 1952, pp. 89, 629. И однозначность бытия сама ведет к однозначности божественных атрибутов: понятие [concept] атрибута, способное возвышаться до бесконечного, само является общим в Боге и в творениях при условии, что бытие взято в своем формальном основании или в свой чтойности [quiddité], ибо «бесконечное никак не отменяет формального основания того, к чему оно добавляется». [97] Op. ox, I, D8, q. 4 (имеет. 2, N. 13). Но, высказываясь формально и позитивно о Боге, как бесконечные атрибуты или божественные имена могли бы не вводить в Бога множественность, соответствующую их формальным основаниям, их различенным чтойностям?