Сергей Пилипенко - Код апокалипсиса 33. Часть 6. Погружение

– А что, больше душе той на Земле выразиться не удалось? – спрашиваем мы, в надежде, что еще что-нибудь интересное от нее услышим.

– Почему же, удавалось иногда, когда сила немного спадала и давала возможность всеобщего расселения. Но по большей части в людях простых отлагалась и для истории самой мало заметной оказалась. Так бывает, когда контур души той превосходит все остальные и им управлять практически только уже искусственно можно. То погибель по сути дела души изначальной, созданной природно и оттого она так по самой жизни мается.

– Что ж, выслушали эту, послушаем и других, – так заключил через время Бог и приступил к исполнению им сказанного.

Опять послышались как бы со стороны какие-то стоны и к нам, как и всегда, начало приближаться что-то, издали совсем непонятное и какое-то в целом бесформенное.

– То душа аглоеда жизненного, – так Бог объясняет, потихоньку душу ту приближая, предоставляя возможность нам самим хорошенько разглядеть ее, как говорится, со всех сторон.

– То так вы сами выглядите в общем своем числе, – через время добавляет он, когда душа та совсем близко подошла и на нас как будто нашими же глазами впялилась.

Но мы слову Бога не обижаемся пока, зная, что просто так он сам того не скажет. А значит, причина есть. Потому, терпения наберемся и выслушаем душу ту прибывшую, которая молчит пока и всем видом показывает, что говорить не хочет.

Но Бог быстро дело то поправляет и в один миг она всю спесь свою сбрасывает, принимая вид абсолютно другой и уже более на человеческий похожий.

– То я очистил ее немного, – Бог пояснил событие такое и принялся ожидать разговора или своеобразного покаяния души той пришедшей.

– Можно скажу что-нибудь? – как-то жалобно она спрашивает, Богу нашему в глаза заглядывая и потихоньку ближе пододвигаясь.

Но Бог удерживает ее на каком-то определенном расстоянии и уже более сурово приказывает.

– Расскажи о себе все, что знаешь. А что думаешь – оставь при себе.

– Так и быть тому, – так же горестно душа вздыхает и начинает рассказ свой о жизнях, в коих пришлось ей во временах каких пребывать. – Родился я когда-то Плутархом. Более раннего уже не помню, да и не нужно оно, если следа душевного своего не оставило. Так вот. Помню детство свое, пройденное во многом ногами своими, и вспоминаю день тот, когда уже юношей я стал и мог с другими состязаться в соревнованиях небольших. То был период отрочества моего и во многом он стал тем, что можно назвать формирующим характер земной. Помню, старались мы все во многом и старались изо всех сил друг друга в чем-то обогнать. На поприще том мы все и взросли, так в душу и заложив непомерную тяготу большую в деле достижения первенства какого, в том числе и верховодного, то есть, по сути, властью какой обличенного. Совсем скоро благодаря тем самым качествам своим, на общем поле извечных соревнований достигнутых, стал я сам властным, так как стал избираться в местный совет и уже затем далее продвинулся, можно сказать, к самому одиночному правлению.

Был я управителем местным и потому совсем скоро забыл, что такое сам труд, а вместе с тем – животом или телом в целом обрастать начал. Понемногу то вначале было, но затем так понесло, что пришлось народу тому, что меня избрал самого, меня же в бочку заколачивать, чтобы не рос в теле я дальше. Прозвали за то меня Диогеном за ту прочность оков бочковых и особо голос индивидуальный, что такого же характера произрастал, исходя из помещения того, куда меня определили.

Бывало, что бочку ту вином заполняли, чтобы хоть на немного высвободить меня из-под гнета оков самих и дать телу тому, как говорится, подышать. Вино со временем испарялось, голову мою будоражило, и через какой-то период я снова в оковах оказывался, чтоб больше не расти и в весе своем в целом не прибавлять. Такова вот моя жизнь была и во многом по правде описана.

В общем, из бочки той я людьми всеми командовал и тем самым запомнился им именно поэтому. При жизни той взрослой мало чего я повидал и даже утехам каким мало предавался из-за обилия тела моего и малой приспособленности к «ходовой» части жизни. По большему счету рассуждать начал я премного и теории какие выдвигать на люди, за что они меня конкретно полюбили, так как я во многом их же труд и провозглашал.

Себя же к жертве не труда того отнес, о чем людям соответственно говорил и ругался на чем свет стоит от того, что кто-то хоть на немного начинал при жизни своей принимать чем-то похожий на меня вид.

Вот тем самым та самая моя жизнь мне и запомнилась, и уж не знаю, от чего так случилось, что те же люди, не поленясь, приписали мне и кое-что другое.

Многие рассуждения мои были, конечно же, записаны иными и, естественно, распространялись по земле нашей. Может, кто и дополнял что, а может по-своему и сочинял. Сейчас не могу знать того, но во многом так получилось, что все те речи приписали мне и от того сам я в истории остался как великий философ какой-то и прижизненный мудрец.

То так одна жизнь моя состоялась, из которой я почерпнул немало и именно то, что всегда нужно за труд тот держаться и воли лени какой не поддаваться. А иначе тело само в упадок придет и во времени спад его свершится, нарушая тем самым все мысленные его стороны, что также от тела во многом творятся по природе самого воздания нашего людского.

Но вот со временем, от того старого освободившись спустя время где-то вековое и в душу новую воплотившись, я совсем по-иному жизнь свою начал и уже больше не предавался глупости той, что когда-то меня в оковы те жизненные загнала.

Стал я по жизни более простым и уже за властью особо не гнался, да и стремление к первенству какому как-то немного поостыло. Очевидно, и здесь сказалось то же, а потому по большей части выражался я простым человеком и к труду простейшему прилагался изо всех своих сил. Лишь несколько было из жизней тех более «удачных» и я вновь занимал, так называемые, кабинетные места. Но и здесь старался избегать подобного сил накопления и время от времени на природу общую прогуливаться выходил, самим трудом непосредственно занимаясь и от того само благо истинное в самом себе прижизненно испытывая.

Вот такие жизни все те мои и многими из них я горжусь, потому как понял истинное назначение жизни той и для себя в том же теле отметил.

– Что же сейчас с этим? – как то строго Бог спросил душу ту, отчего она, глазами потупившись, как-то тускло произнесла.

– Сейчас временно греху предался, но обязуюсь исправиться вскоре, так как самому тяжело от всего того и во многом мысленно сам же страдаю.

– Хорошо, исправляйся, давай, – говорит наш Бог и душу ту, уже более светлую и в гораздо меньших размерах, куда-то в небеса отправляет, что и нам самим не видно.