Филипп Мёллер - Безбожно счастлив. Почему без религии нам жилось бы лучше

Потом внезапно все замолкают, и я, встав на цыпочки, вижу, что дети постарше, которым уже можно носить красную подкладку, выходят к алтарной площадке [18] У автора и другой смысл «к сцене» (Biihne: «сцена, театральные подмостки»; также – «площадка на возвышении»): ребенком он воспринимает пространство с алтарем просто как «сцену». и машут кадилами с ладаном. И вот раздается орган моего папы, которого я не вижу, так как мы стоим почти под хорами, на которых он всегда сидит. Раньше я часто бывал с ним там, наверху, и мог набирать в маленькой коробке цифру, которая затем высвечивается на церковном экране, чтобы все служители мессы могли открывать в сборнике песнопений нужную страницу и петь по ней нужную песню. Наверху лучше всего, потому что там могут находиться только мой папа и я, в крайнем случае – и пастор, но вообще-то он всегда должен быть внизу, на алтарной площадке. Сверху отлично видно, как идет месса, и когда однажды во время мессы я спустился вниз, мне стало почему-то смешно и захотелось снова наверх. Оттуда можно еще увидеть тонкие, почти незаметные веревки, на которых висит над алтарной площадкой огромный деревянный крест.

И вот выходит папин шеф, на котором всегда надето больше, чем на остальных, и как только он появляется, все умолкают.

«Дорогие дети-причастники, дорогая община! – говорит он, и его голос разносится по храму. Потом все одновременно усаживаются, что производит комичный шум, словно садится какой-то великан. – Сегодняшнее белое воскресенье – это день первого святого причастия и один из важнейших дней в жизни юных христиан. – Он указывает на нас. – Сегодня, дорогие юные христиане, вы имеете возможность стать причастными Богу, явившему себя людям в Иисусе Христе».

Это он говорит нам. Я несколько взволнован, ведь как-никак сегодня в первый раз мне позволено съесть эту гостию – точно, это называется гостия! – за которой они долго стоят в очереди, даже дольше, чем за картошкой фри на курортном пляже. И пока они эту гостию рассасывают во рту или пережевывают, с ними нельзя разговаривать, так как они в этот момент мысленно вовсю молятся.

Как-то комично это все, особенно потому, что пастор говорит, будто эта гостия – тело и кровь Иисуса. Однако мама и папа объясняли мне, что так только говорится, а на самом деле это – хлеб и вино, а для детей – виноградный сок.

«На Тайной Вечере впервые услышали эти слова апостолы, – говорит пастор и слегка поднимает руки. – Хлеб, который Я дам вам, – это плоть Моя, отдаваемая за жизнь мира. Кто ест Мою плоть и пьет Мою кровь, тот имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день».

Хотя Николь нам это объясняла на первом занятии по причастию, для меня это довольно сложно: Иисус – Сын Бога, но одновременно и сам Бог, то есть как если бы, скажем, я был одновременно Филиппом и моим папой, а мой папа – и моим папой, и мной. Николь говорит, все не так просто, но мы это поймем позднее, когда подрастем. Во всяком случае, Иисус родился точно в Рождество до 1989 года, в стойле для скота в Вифлееме, а уже потом, примерно в папином возрасте, был пригвожден злыми римлянами к кресту, на котором истек кровью. Вот беда: это происходит действительно, подлинно! Это было в ту пятницу перед Пасхой, которую стали называть «Karfreitag», потому что «Каг» означает «печальный» [19] По-нем. «Freitag» – «пятница», a «Karfreitag» – «Страстная пятница», от др.-верх.-нем. «кага» – «горе, печаль, скорбь». . Однако в пасхальное воскресенье две женщины нашли пустую могилу, и Николь говорит, что этому есть лишь одно объяснение: Иисус воскрес из мертвых; однако мои родители говорят, что и это не совсем всерьез, а скорее история, которая чему-то должна нас учить. Чему, я так и не понял, но зато знаю уже, что когда мы умрем, как умер мамин папа, мы уже не сможем ожить, тут мои родители совершенно правы. А они и всегда правы, потому что умеют мыслить и прочли намного больше книг, чем Николь. А у нее и всего-то одна книга, максимум две, а ведь чтение книг делает людей умными, это даже дети знают. Во всяком случае, прошло еще дня два, пока Иисус после воскресения вознесся на небо, а в воскресенье моей маме не надо ходить в школу преподавать, и почти все свободны, кроме моего папы, а это просто несправедливо! Однако сейчас это важно, ибо в последний день Бог вернется на землю в лице Иисуса и будет решать насчет того, злые люди на земле или добрые. Добрых Он возьмет к себе на небеса, где все прекрасно, а злые отправятся в ад к дьяволу, – так сказала Николь на уроке причастия.

Но, к счастью, я знал от своих домашних, что все это говорится не всерьез.

«Подойди ко мне и следуй за мной!» – говорит пастор, на этот раз громко, и Николь таращит глаза – это нам знак: теперь нам надо выйти вслед за ней на алтарную площадку и со свечами в руках выстроиться полукругом за алтарем. – «Кто идет к Иисусу, тому дано слышать и слово Его, – говорит пастор, и мы движемся за Николь, словно стая уток за гусыней. – Тому дано пережить чудеса Иисуса и узнать, что существует небо!»

Я тоже знаю, что небо существует, ведь достаточно лишь взглянуть наверх! А за ним есть бесконечная вселенная с бесконечным множеством звезд, некоторые из которых дедушка мне уже показывал через свою подзорную трубу. Теперь мы идем через центр храма, и все взрослые глазеют на нас. Моя бабочка уже жмет, а в правой части церкви я вижу деревянную кабинку, в которой я должен был исповедать свои грехи папиному шефу. Я долго обдумывал, что мне сказать. Того, что и в самом деле плохо, я не делал, однако Николь как-то раз прочла нам из своей книжки одну историю, в которой Иисус говорит: кто без греха, пускай бросит первый камень, а потом никто не бросает камней, потому что каждый когда-нибудь да натворил всяких глупостей. И я тоже, конечно, но я же не дурак кому-то про них рассказывать! Так что мне пришлось придумать что-то средне-плохое: не очень хорошее, но и не окончательно плохое. Если что-то недостаточно плохое, то пастор наверняка заметит, что я что-то скрываю, а если что-то слишком плохое, то он потом решит, что я и впрямь это сделал, и расскажет моим родителям. А потом мне придется объяснять, что я этого вовсе не делал, а просто придумал, чтобы сказать в исповедальне, и это их рассердит, потому что я соврал пастору – а уж это вообще запрещено! Так что пастор ничего не должен заметить!

Но, несмотря на это, потом я решил, что ложь – это грех, и рассказал пастору, что однажды солгал бабушке, то есть маминой маме, которая живет здесь, в Берлине, и у которой мы с Лизой часто ночуем в выходные. Разумеется, это бессмыслица, потому что бабушка очень любит нас и разрешает все, даже есть перед телевизором и делать два-три глотка взрослой колы. Вот почему незачем ей лгать, ведь так и так почти всегда получишь от нее все, чего пожелаешь. Думаю, что, исповедуясь, я слегка покраснел, но, к счастью, в исповедальне темно, а сквозь решетку я почти не мог толком разглядеть лицо пастора, так что и он наверняка ничего не заметил. А то, что я солгал, – не так уж и плохо, ведь я же одновременно исповедался в том, что солгал. Только вот пахло там смешно, не так, как от деревянных скамей, а голос пастора был даже немного злой, так что я даже немного испугался.