Евгений Григорьев - Наш бронепоезд на нашем запасном...

— И что, стреляли?

— У меня есть распорядок, инструкция: сначала дали предупредительный выстрел, а потом пришлось принять крайние меры.

— И убили?

— Рассеяли.

— А жертвы были?

Помолчал, сказал твердо:

— Были.

— Много?

— Я не помню. Если бы мы их не сдержали, им было бы хуже — всем! Меня потом вызывали, как, мол, не могли без крови, начальник на меня свалил. Пере­вели. Потом демобилизовали. Но никто с меня погон не срывал, наград не лишал, и проводили на пенсию с почетом. Квартиру дали, вот видишь. Допустил грубые ошибки в сложной ситуации, но никто мне не говорил, что я враг или изменник, или еще там кто. Я честный человек, и мне нечего скрывать. Вот так, Алеша!

Сын молчал, опустив глаза, думая о своем.

Отец глянул на часы, спросил несколько раздра­женно, реакция сына начинала злить.

— Что скажешь?

— Чего говорить? — сын не поднимал глаз. — Грустно все это.

— Что?! — голос сразу сел. — Что значит "груст­но", что за дурацкое слово? Я тебя не про стихи спрашиваю! Это — жизнь.

— Я тоже не про стихи.

Упрям он был, набычился, и что у него происходи­ло в его голове, черт его поймет! Отец чувствовал себя специально непонятым, и досада на себя, на свой откровенный разговор, и злость на сына овла­дели им.

— Как же в безоружных стрелять? — спросил сын, и опять он не смотрел в глаза.

— Эти безоружные, мало мы их... — начал отец. — Я тебе сказал уже: есть устав, инструкция, приказ!

— А чего ты тогда испугался?

— Кто испугался?

— Вчера как ты испугался. — Сын поднял на него глаза. — Молчал всю дорогу, слова не мог сказать, мама за тебя говорила.

— Мне бояться нечего, — голос у отца сорвался. — Пусть другие боятся. У меня совесть чиста, я всем могу сказать!

— А как же девятого января, тоже по приказу?

— Ты не говори глупости, не сравнивай! Болтовня! Нашел, что сравнить! Мы порядок защищали, а это — капиталисты, помещики...

— Так стреляли не помещики.

— Что?.. Верно, рабочие и крестьяне, одетые в сол­датские шинели. Так они же были несознательные... Или ты что хочешь сказать?

Сын молчал, опустив голову.

— Ты что хочешь сказать? Что твой отец подлец, что ли? Или... убийца какой?

Сын молчал.

— Ты не молчи, чего ты глаза прячешь? Ты не бойся, что ж ты!

Сын медленно поднял свое лицо. Глянул в глаза. Усмехнулся.

Отец не сам ударил, рука ударила — прямо по ухмылке. Сильно ударила.

Он рванулся вперед, но у самых дверей в кори­доре, сын догнал его, развернул за плечи и крикнул в лицо:

— Почему?! Почему?! Боишься, значит?

Первым его желанием было вытереть кровь с лица Алешки, но от слов сына зарычал, заскрипел:

— Щенок! — Убил бы. И справедливо.

И тут кинулась мать, упала между ними:

— Коля!

Он хлопнул дверью и побежал по лестнице.

...Он шагал среди прохожих.

Ехал в метро, кругом стояли плечом к плечу, и он среди них, и все оттирал свою щеку и губы, будто хотел сбросить что-то.

Была проходная.

Заводской двор. Портреты вождей, Ленин на пье­дестале.

Он вошел в лифт. С кем-то поздоровался, кому-то улыбнулся. Вокруг разговаривали, но он не слышал, он трогал свою щеку, будто не он сам, а его ударили.

Цех работал. Все было ладно и гармонично. Все шло планово.

И мастер Кузнецов, который поглаживал свою щеку.

И снова — цех, производство.

Он сидел в курилке, и все смотрели на него, как он курит и как рассказывает, и никто не курил.

— Весной все они с ума сходят: на волю хочется. А нам пригнали этап, и одна молодежь. Быть беде, значит. Молодые — психи, ничего не понимают, через неделю трое убежали. Одного на следующий день взя­ли, другой тоже нарвался, а третий, гад, исчез и нет его. Из Воронежа парень был. Неделю нет, в бараках поют, радуются, сволочи, значит. А еще через пару дней привезли его подстреленного. Морозно было, и он у нас два дня лежал для обозрения, чтоб все видели, когда на вахту и с вахты идут, и знали свое место, и помнили, что из лагеря никто не убежит, каждый должен свое получить по закону, трудом, прилежанием искупить свою вину перед обществом, народом.

И снова — цех, работа.

Опять в курилке сидел Кузнецов и опять поражал всех своими рассказами.

— ...И плакат несут "Мы — невиновные!". Это они: старосты, "роа", бендеры проклятые. Мы же зна­ем, что это за сор собрался со всей страны, как они радовались, сволочи, когда Сталин умер! Письма-то еще никакого не было, а они уже радовались, когда вся страна в трауре и горе! Мы же знаем, что завтра они выйдут опять в леса, опять убивать, воровать, де­тям в яслях яд подсыпать, урожаи травить, слухи распускать, мы знаем эту породу, волчью. У меня рука не дрогнет на таких, меня на горло не возьмешь, я пять лет на фронте... и всыпали им, чтоб уважали и знали свое собачье место...

Цех работал. Продукция собиралась высшего каче­ства, о чем свидетельствовали транспаранты и плака­ты, развешанные повсюду.

Кузнецов рассуждал:

— ...Пока здесь работали, электростанции строили, детей воспитывали, мы там ночей не спали, охраняли! Верно? Чтоб люди спокойно жили, работали! Чтоб никто их не мог оскорбить или обидеть! Мы ж для это­го там мерзли и жизнь тратили...

И он погладил щеку.

Смена кончилась. Выходили через проходную.

Он ехал в метро.

Шел по улице.

Дома никого не было: он заглянул в обе комна­ты — никого. В кухне на столе лежала записка, он прочел ее, сел на стул, встал, снова взял записку, перечитал, скомкал и бросил в угол.

Он пометался по пустой квартире, включил ненуж­ный свет, включил телевизор, радио, послушал радио и выдернул штепсель.

Телевизор нагрелся и заработал. Он крутанул одну программу, другую, третью, еще раз, остановился на праздничных кинорепортажах.

Он улегся на тахту, накрылся пледом и стал ждать. Глаза его были прикрыты, но он не спал.

Показывали празднование Первомая в городе-герое Ленинграде, в столице Узбекистана, в Киеве, в сол­нечной Грузии...

Потом пришла жена.

Кузнецов сел.

— Ты одна?

— Одна.

— А Лена где?

— За хлебом пошла.

Жена зашла в комнату, села рядом с мужем.

— Устала я, ноги гудят. Что это передают, празд­ники?

— Праздники. Видела его?

— Видела. У тети Нины. Хочет в Сибирь ехать. Я говорю, хоть школу закончи.

Муж молча слушал.

— Нельзя так, Коля. То по шерсти, то против.

Муж спросил:

— И что про школу?..

— Ничего, пока в горячке. Я поговорила с Ниной через недельку отойдет, домой вернется.

— Не отойдет.

Муж вскочил, заходил по комнате.

— Не отойдет, думаешь?

— Как это — отойдет? Дурацкое слово! Куда? Зачем? Пусть делает, как думает! Он взрослый человек!

— Да ты что? Думаешь что говоришь?! Или сов­сем спятил?!

— Ладно, ужинать давай, хватит об этом!

— Сейчас, — тихо сказала жена.