Евгений Григорьев - Наш бронепоезд на нашем запасном...

— Выведите его отсюда!

— Иди сюда! Ты, толстый! Иди! Иди, я тебе плюну!

Но его выволакивали, выбрасывали отсюда.

— Ребята, — сказал он своим ребятам, — простите меня. У меня сын такой, как вы. Точно! Мы, дураки, деремся между собой, бьем морду, а они смеются над нами! Это ж муравьи, это нэпманы, они всю Россию засосут! Мы перебьем друг друга, а они наш хлеб жрать будут, наших женщин портить, детей наших воспитывать, гниды! Простите меня, ребята!

Они вывели его на лестницу, здесь уже подоспел милиционер. Девушка вытирала очкарику лицо, и тот прикрывал глаз.

— Глаз цел? Цел глаз?

— Цел, — сказал очкарик.

— Остальное заживет, не страшно. Извини меня.

— Ладно. Драться трезвым надо.

— Вы мои дети! Я для этого дрался, чтоб вы были, и Алеша, мой друг, погиб не из-за этих сук!

— Ладно, — сказал его сосед, — Ты хороший мужик, только не надо драться пьяным!

— Прости меня!

— Я тебя прощаю!

— Мы тебя все прощаем, — сказал очкарик. — Ты только держись! Держись!

Принесли его пиджак, накинули на плечи. Девуш­ка вытерла лицо у очкарика.

— Алена! — сказал сосед.

Она подошла к Кузнецову, достала свой платок, смочила в духах и осторожно стала отирать кровь.

Сначала он держался, потом — заплакал.

Сосед подошел, и девушка отошла, и он вытирал ему лицо, и он прижался к его плечу, чтобы никто не видел его слез, и держался за него, а сосед гладил его по спине:

— Ничего, ничего! Ты же фронтовик, отец наш!

Потом он услышал, как молокосос сказал:

— Идемте, идемте. Нечего здесь стоять! Там разберемся!

Он поднял голову и посмотрел на него, и тот сразу испугался и предупредил ребят, будто они были его подчиненными:

— Вы его держите!

— Держите? Кого? Что, взяли? Приручили? Врешь, не возьмешь!

Он рванулся по лестнице вверх.

— Там — иностранцы! — крикнул молокосос фистулой. — Держите!

Какая-то плоская рожа была на его пути, и он уже предвкушал, как он даст по ней. Но человек отскочил к стенке.

Раздался крик:

— Держите его!

Он забежал наверх, а там была сетка, а за ней — склад грязных скатертей. Он рванул на себя сетку и обернулся.

Его обложили. Ждали, когда он опустится вниз.

Он рванул еще раз сетку.

— Спускайтесь! — крикнули ему. Они подкрадыва­лись к нему.

Он рванулся, вскочил на перила, закачался: "Не возьмешь!" — и кинулся вниз.

Он видел серый квадрат, который сразу разросся и заполнил весь мир. И крики, которые вдруг рассыпались и затихли.

И последнее, что он подумал, что вспомнил. Не мать, не жену — вспомнил сына.

И увидел это четко и ясно, как на экране.

Увидел, как идут они с сыном среди моря демон­странтов Первого мая 1952 года. И были флаги, были портреты вождя, несли карикатуру Кукрыниксов, где Тито стоял с топором и получал за это деньги. И все было ясно, просто и понятно. И сын был веселый, и сидел на плече, и размахивал флажком, а оркестры играли: "Москва моя, страна моя!.." И все улыбались, и всем было хорошо, и никто не сомневался. И кричали в динамики звонкими голосами: "Да здравствует наш Дорогой и Любимый..."

И радостные и счастливые: "Ур-ра!"

И панорама по Мавзолею. И люди в одинаковых плащах и шляпах, скромные, усталые от трудов.

И Сталин — в белом кителе, с детьми — голубь мира нашего народа и всего прогрессивного человечества!..

И площадь внизу, наполненная любовью и дове­рием!

Кузнецов хотел крикнуть, предупредить! Но не бы­ло уже времени!

ПРИ ПОКОЙНИКЕ НЕ БЫЛО НИКАКИХ ДОКУ­МЕНТОВ, ПОЭТОМУ НЕ ЗНАЛИ, БРОСИЛСЯ ЛИ ОН ПО ПЬЯНОМУ ДЕЛУ ИЛИ ЕГО ЗАТРАВИЛА ГРУП­ПА МОЛОДЫХ ЛЮДЕЙ. МОЛОДЫХ ЛЮДЕЙ ДО ВЫ­ЯСНЕНИЯ ЛИЧНОСТИ ЖЕРТВЫ НЕСЧАСТНОГО СЛУЧАЯ ЗАДЕРЖАЛИ.

Он лежал внизу на кафеле, и из-под него расползалось темное пятно.

Набежали люди, его оттащили.

Пришла женщина в синем стираном халате, по­сыпала опилками пол, собрала в совок, ссыпала в ведро и ушла.

ОН УМЕР, НО ДУША ЕГО ЕЩЕ ЖИЛА И ДОЛГО ЕЩЕ БРОДИЛА ПО ГОРОДУ И ВСЕ ИСКАЛА И СТАРАЛАСЬ ПОНЯТЬ, ЧТО ЖЕ ПРОИЗОШЛО!

И среди столичной толпы на улице Горького, мимо "Подарков" шел Кузнецов и смотрел на витрины, на людей, и люди тоже смотрели на него и сторонились.

И он стоял и оглядывал город. И панорама — по улице Горького, Манежу, и наезд — на Александров­ский сад, туда, где пламя над Неизвестным.

И оцепеневший Кузнецов.

И сразу на его месте — сын. Сильный! Крепкий!

ОН УМЕР, НО БЫЛ ЖИВ ЕГО СЫН, И ЕМУ БЫЛО СЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ, И ОН ХОТЕЛ ПОНЯТЬ, ЧТО ПРОИЗОШЛО С ЕГО ОТЦОМ.

1966—68 гг.