Евгений Григорьев - Наш бронепоезд на нашем запасном...

— А я думаю, что ты гад — не веришь ни в пар­тию, ни в народ.

Василий Васильевич первый раз улыбнулся.

— Обнаружил ты себя, Кузнецов. Зря я не поверил тогда своей интуиции, а теперь расхлебываю за свою слабость. Ничего, еще увидимся.

— Жди, жди.

— Я дождусь.

Вода бассейна была наполнена плотной массой купающихся. И это было очень красиво — белые руки и плечи в белой от барашков воде, и голоса мальчишек, и смех девчонок. Как вечность — женская фигура над водой, прекрасная, как юность.

И падение вниз, в прозрачный квадрат бассейна

И еще прыжок с вышки.

И еще падение.

И еще...

Он стоял у реки и смотрел на воду. Там, за рекой, у серого Дома правительства была пристань, а правее, сквозь деревья, краснел двухэтажный старый дом боя­рина Малюты Скуратова.

Было тепло, и пароходы плыли по реке, и люди, молодые люди, стояли у перил и смотрели на него. Они были молодые и счастливые. Сквозь шум винта, из радиорубки доносились обрывки радиопрограммы. Передавали "Последние известия".

Он шел по Серебряному переулку. Около здания школы остановился, долго смотрел. Старшеклассники бегали по двору — был урок физкультуры.

Он стоял у госпиталя. Прочитал вывеску, двинулся дальше. Переулок кончался тупиком — здесь строился новый Арбат. Он сверил адрес, спросил: "А где дом семь?" — "Какой? Снесли, уехал дом в гости".

Дом был старый, дореволюционный. Дверь никто не открывал. Он позвонил три раза. Звонки были громкие и резкие и слышны были здесь, на площадке. Ждал. Дал еще пять длинных звонков. За дверью, кажется, зашевелились. Открыли на цепочку, хотя был день.

— Вам кого? — у женщины был больной голос, и она долго растягивала слова.

— Мне Антонова Сергея Сергеевича.

— Антонова... — дверь закрылась и раскрылась совсем. — А они здесь не проживают давно.

Кажется, он растерялся.

— Давно не проживают, — добавила женщина.

— А вы не знаете, куда они переехали?

— Они совсем уехали из Москвы. В Запорожье, кажется... В Запорожье.

— В Днепропетровск, — подсказал чей-то голос из квартиры.

— Да-да, в Днепропетровск.

Она выговаривала так долго и медленно, что он устал ждать.

— Спасибо, — сказал он. — Извините, до свидания.

Она протянула:

— Пожалуйста.

И он, спускаясь по лестнице, слышал, как она тянет за ним слова:

— К сожалению... ничем... не могу вам... помочь...

Дверь распахнула женщина в халате, сразу обдало шумом и запахом большой коммунальной квартиры.

— Вам кого?

— Мне Дроновых.

— Екатерина Ивановна, вас!

Из недр коридора появилась другая женщина, похожая на первую, она вытирала руки о передник, видимо, была на кухне.

— Да?..

— Здравствуйте, — вежливо сказал Кузнецов.

— Здравствуйте.

— Мне Виктора надо.

Женщина глянула на него снизу вверх.

— Виктора? А кто вы ему?

— Товарищ.

— Товарищ? Я вас никогда не видела. Витя три года назад умер.

Она смотрела на него строго и жестко.

— Умер, — сказал он машинально.

— Что ж вы, товарищ, и не знаете, что ваш друг уже третий год умер.

Она не боялась произносить эти жестокие слова.

На кухне притихли голоса. В коридоре помаячила невзначай фигура.

— Мы редко виделись, — сказал он, чтоб что-то сказать.

— Вы не москвич?

— Не-ет.

— Редко в Москве бываете?

— Да.

— А откуда вы знали Витю?

— Мы с ним служили в Станиславе. И позже.

Женщина кивнула, как-то сразу сломалась и, опус­тив голову, заговорила другим голосом:

— Похоронили его на Кузьминском кладбище, четырнадцатый участок, я вам сейчас запишу, как доехать.

Она вышла, он постоял немного, толкнул дверь, но потом повернулся и закрыл обратно.

Женщина вернулась, подала записку.

— Если вы будете еще в Москве, заезжайте. Я всег­да любила Витюшиных друзей. — И она протянула руку.

Он пожал ее. Было, в общем, тяжело и неудобно.

— Спасибо, — сказал он. — Обязательно заеду.

Он остановился. Улица была пустая. Редкие прохо­жие только напоминали об этом. Недалеко дворничи­ха разворачивала черный шланг. За спиной, за огра­дой, среди деревьев склонилась одинокая фигура Дос­тоевского.

Кузнецов развернул бумажку, перечитал, спрятал обратно.

Было пошел, но опять остановился, вытащил, снова перечитал, свернул, повертел и бросил. И посмотрел, как она лежит. И как к ней подбирается вода. И потом ее понесло вместе с другим мусором, серым, как пена.

Он вытащил еще бумажки, адреса, фамилии, раз­вернул, скомкал и бросил в воду. Посмотрел вслед и пошел прочь.

Редкие деревья, кусты, речушка, кидающаяся в раз­ные стороны, теряющая себя, разливаясь в стоячее проросшее озерцо, снова набирающая силу, толкаясь среди мелких невысоких берегов, — нехитрые подмос­ковные пейзажи сменялись за окнами машины.

И фанерные поселки садоводов, прикрывающие деревьями свое нищее однообразие.

И мачты передач, уходящие по просторной земле куда-то к Волге, к Братску, к Курильским островам.

И там, на горизонте, где они заваливались на другую сторону, катила электричка, вагон к вагону, плотная и сбитая, как утренняя очередь.

И покинувшие город, чужие, растерявшиеся среди полей стандартные пятиэтажные дома.

Навстречу набегали экспрессы, перекрывая и заглу­шая весь мир, и, отброшенные назад, растворялись в бесконечности дороги.

И прилепленный над полями самолет, неестествен­но медленный и беззвучный для его крупного, блестящего, тяжелого тела. И как мальчишки, обступая гурьбой, набегали домики рабочего поселка, засло­няясь от дороги ладонями плакатов с цифрами дости­жений народного хозяйства. Цифры были громад­ные — черные, белые, красные. И много было нулей.

И среди полей, сбившись и держась друг за друга, почерневшие от пережитого времени домики деревни, обглоданная колокольня ободранной церкви с погну­тым крестом.

И трактор, старательный и трудолюбивый, как му­равей, нарезал поле на черные ленты. За ним летели грачи, садились, взлетали, снова садились и хозяй­ски деловито прохаживались по черной земле. Они были черные, упругие, гладкие, как комья земли.

Это время, пока он ехал и посматривал по сторо­нам, чтобы не было скучно, слушал радио: музыку, детскую передачу, репортаж о футбольном матче, последние известия, о международном положении, про сельское хозяйство. И то, что он видел, и то, что слы­шал, накладывалось одно на другое, сливаясь и сби­ваясь в нем самом, давая одно целое и единое ощуще­ние — его Родины.

Он остановил машину на улице поселка, спросил у тетки:

— Как на Советскую проехать, не скажете?

Она посмотрела вдоль одной стороны, вдоль другой стороны.

— На Советскую?

— На Советскую.

Еще раз посмотрела, кинула взор в его направле­нии, себе под ноги, отряхнула кусок земли с ботинка и... вспомнила;