Евгений Григорьев - Наш бронепоезд на нашем запасном...

— Закон про дураков знаешь? Я тебе расскажу. Ну Пухов — это больной человек. В Вене, в сорок пя­том, один полковник-танкист, герой, общий любимец, молодой, тридцати не было, остановил машины, ба­рахло вывозили, мебель и там другое, сам понимаешь, не солдаты, и он должен бы понять, раз считался за человека умного и талантливого, как мне после о нем рассказывали. А он по голой интуиции, прин­ципиальности давил, показывал себя. Раз, другой, а там — недобитые озверевшие фашистские молодчики случайно его убили. Я этим занимался. Нашли мы двух немцев, они все подписали, и дело закрыли. А полгода назад я видел того, кто убил его, не сам, но, так ска­зать, был в курсе. Жив-здоров.

— И что вы?

— Ничего. Я дураков никогда не любил, хотя иногда жалел. А офицера жалко, хороший был офи­цер... Пойди извинись, скажи им, напиши, что надо. Бить морды надо было раньше, теперь нечего руками после драки...

— Не ожидал я от вас такого совета, Иван Саввич, не ожидал. Дело-то правильное, принципиальное.

— Я музыку заведу, Зыкину, не возражаешь?

— Пожалуйста.

— Очень люблю. Большого таланта, силы человек. Русская душа. Как поет... Меня тут тоже раз хотели подцепить. Встретил я одного, у нас отбывал. Одет и выглядит прилично, видать, в людях ходит. Узнал меня, но сделал вид. Думаю, врешь, я тебя научу уважать. Подошел. Поздоровался. Он, мол, не знаю. Я ему прямо: так и так. Раскололся. Не хочет давать руку, но дает. Не хочет разговаривать — разговари­вает. А я с ним еще расцеловался специально, хотя терпеть не могу это лизанье, которое Никитка ввел, не знаю, почему оно ленинскими нормами называется? Ленин вроде с мужиками не целовался. Интеллигент­ный человек был. Это тебе не клоун и не усатый...

— Кто?!

— Я еще в двадцать седьмом году, когда его послу­шал, подумал: этот далеко пойдет, родную мать не пожалеет. Но такого никто не ожидал. Я б его из Кремлевской стены, чтоб и духу не было, а в Гори такой бы кол вбил на память... Он же всех продал, гад, только о себе и думал. Мы за ним пошли, через отцов-братьев перешагивали, а нам — какая благодар­ность — унижал, как хотел издевался... Сколько свет­лых голов сгубил, подлец! А потом умер, а мы у разби­того корыта. Одних отстранили, других — на пенсию. И через три года письмо читают. Вот тебе и великий вождь. На три года всех порядков хватило. Для чего ж мы столько лет вкалывали, грех на душу брали, по лезвию ножа ходили, народу перебили сколько зря — ради чего? Чтобы получать эту жалкую пенсию, копейки эти. Когда я уж десять раз мог шею свернуть и где-нибудь под мхом гнить.

— Почет же есть?

— Какой почет? Был я тут в школе в прошлом го­ду. Стал говорить, хихикает молодежь. Я их построил на пять минут — и речь на полчаса патриотическую, как мы им счастливую жизнь обеспечивали. Я стою — они стоят. Думаю: пусть у меня пузырь лопнет, но я вас, дорогие мои, деточки, мальчики и девочки, научу Родину любить. Они меня надолго запомнят. Наливай! Хороший коньяк! Да, промахнулся я. В пятьдесят четвертом уперся, что значит не те годы, нет чутья! Никак не мог представить, что так обернется, и поле­тел дурак, и правильно — дураков надо учить. Но че­рез три года — уже письмо! Кто бы мог представить? Да, великий вождь, великий гений, все рассыпалось, мы, идиоты, с собственным интересом в кармане. Смены не мог даже сообразить как следует, о себе думал. Или Лаврушка этот — свинья в пенсне! Амораль­ный тип! Мы там стройки коммунизма возводим, разрываемся, а он окружил себя в Москве лизоблюдами, тосты на пьянках говорил и баб портил. Легко отде­лался — расстрелом. Нам бы его дали, он нам все бы подписал, скотина... И для чего было тогда бить столь­ко народу... Глупо, бесхозяйственно. Ладно партий­ные, этих мне не жалко, они все друг друга из-за слова готовы были удушить. Когда ко мне попадались, все эти "за мировую революцию" и "за всеобщую коллек­тивизацию" — я их не жалел. Попили кровушку из народа. А инженеров зачем трогать, специалистов, работников — они же нужны. Пока другого подгото­вишь, времени, сил, средств сколько затратишь? И ти­хие они были. Понимали, конечно, и потому молчали, лезть в политику не лезли, разве что не так громко "ура!" кричали. Так на то они и интеллигенция, их тоже надо немножко понять, немножко гонора оставить. Ну, оштрафовал бы и наказал — а деньга казне. И людей сохранил бы. Они в следующий раз кричали бы как следует. Нет, этот размах любил — гулять как следует: режь давай, бей, дави! Инженеров туда, ученых сюда, командиров в ров! И нагулял — насилу от Гитлера отбились. У меня девять человек проходило. Группа. Инженеры, по характеристике хорошие, пятеро вообще считали, что наша страна — самая луч­шая. Это — молодые. Подписали они сразу. Я им сказал: надо. И все. Трое насчет барахла сомневались, что мало его в магазинах, но не более. Ну, один. Тот все понимал. Все видел, куда дело клонит. Был умный парень. И потому молчал, конечно, и делал вид, что ни­чего не видит и не слышит. И тем был, конечно, без­опасен. Зачем же их надо было трогать.

— А тронули?

— Еще б! Терроризм. Японские агенты. Хотели обком уничтожить. И область к Японии присоединить.

— И что с ними?

— Сам понимаешь, за такие штуки по головке не гладят.

— А для чего нас оставили?

— Зачем нас трогать. Мы — безопасные, не кусаем­ся. Кто кусался, голову свернули, а мы, глядишь, при­годимся. Сегодня — на пенсии, а завтра, если что, опять враги народа или космополиты, мы — здесь. Та­ких кадров нигде в мире они не найдут — молодежь хоть образованная, но так работать не умеет, у нас — опыт. Мы, как говорится, мирные люди, но наш броне­поезд стоит на запасном пути. Мы и есть этот броне­поезд на запасном пути.

— А жертвы? За невинную кровь? Ведь мы их ставили беспощадно. Почему нас не поставили?

— За какую кровь? — спросил Иван Саввич.

— Вот вы рассказывали.

— Я тебе ничего не рассказывал. Мы с тобой о цве­тах и собаках говорили. Чего смотришь? Мы с тобой на четыре глаза, а ты был пьян. Скурвился?! А теперь уходи, нечего тебе здесь воздух портить.

Оба встали.

— Я вижу, как ты лисой ходишь. Коньяк принес, вокруг да около.

Кузнецов обувался.

— Не можешь мне пятьдесят третий простить? Сам дурак. Надо быть похитрее. А грудью лезть — это каждый может.

— Вот как, — сказал Кузнецов, — значит, так дело обстоит.

Иван Саввич шел за ним по дорожке.

— Ты меня не пугай, не советую. Я мирный чело­век, никого не трогаю. Цветы развожу. А у тебя с био­графией не все ладно.

Он вернулся в дом. Когда Кузнецов садился в ма­шину, он кинул ему на сиденье бутылку, завернутую в газету.

— Возьми свой коньяк.

— Здравствуйте, Иван Саввич.

И Кузнецов запомнил, как ласково обернулся Иван Саввич и тихой заботой просияло его лицо.

— Здравствуйте, Ольга Петровна, как девочка?