Евгений Григорьев - Наш бронепоезд на нашем запасном...

— Спасибо, стало лучше.

— Главное, малину, малину, как я вам говорил, она сразу на ноги поднимется.

Он торопился в Москву, шел дождь. Дорога была скользкая, но он гнал машину. Диктор сказал по ра­дио: "Завтра наша страна отмечает двадцать первую годовщину великой Победы нашего народа над фа­шистской Германией..."

Навстречу бежали плакаты здравицы: в честь партим, народа, кончалось молодежью и Вооруженными силами. И тут же они повторялись.

Он взял одной рукой бутылку, развернул бумагу, открыл зубами пробку и сделал несколько глотков, потом он правой рукой опустил стекло, выбросил бумагу и швырнул бутылку.

...Он стоял на набережной, напротив бассейна.

Сын был в десяти шагах, он подходил.

— Здравствуй, папа, — сказал сын, — извини, я опоздал.

— Это я раньше пришел.

Помолчали.

Сын смотрел в сторону, отец рассматривал его.

Другой стал сын, другой. Усталый, осунувшийся, безрадостный. Не его сын, подменили.

Сын сказал:

— Я поздравляю, сегодня твой праздник, — и так слабо, так жалко улыбнулся, что у него, у отца, обо­рвалось сердце.

А сын сказал, и глаза его не смотрели прямо:

— Прости меня, папа, я был не прав. Извини. Я очень виноват перед тобой.

Он понял — это смерть. Он заплакал первый раз в жизни. И обнял его, чтобы сын не видел слез.

— Алешка, ты что с отцом делаешь. Я честный человек, Алешка.

А тот не понимал и повторял:

— Извини, папа, извини.

Он отпрянул, ему хотелось сказать все-все, и он то­ропился.

— Алеша, слушай отца. Запомни, сынок, есть одна правда — человеческая, другой нет. Ты можешь стать настоящим человеком. Коммунистом ты должен стать! Чтобы тобой гордились твой отец, мать, сестра, род­ственники, твои товарищи, твоя будущая жена, дети, и у тебя есть все возможности: ты умный парень, способный, ты мужественный парень, у тебя есть харак­тер, ты добрый парень, ты думаешь и о других, и отец твой был — честный человек.

Он держал сына за плечи и говорил ему все это, боясь и страдая, что хоть одно слово упадет мимо.

— Ты простил отца из-за любви. А отец — тоже любит тебя. И никогда не предаст. Ты всегда должен быть спокоен. А теперь — иди, иди.

Сын пошел, оглянулся.

— Не оглядывайся, не оглядывайся.

Он рванулся, догнал, развернул.

— Поздравь отца, я же победитель!

И он сам поцеловал сына и толкнул:

— Не оглядывайся. — И пошел в другую сторону.

Он стоял на мосту. Долго смотрел на воду. Расстег­нул плащ. Снял кепку и бросил ее в воду.

Кепка упала на воду и стремительно скрылась под мостом. Течение здесь было сильное.

Они смотрели на него с большим интересом и ожи­дали, что он еще кинет в воду; он запахнул плащ и побрел опять прочь.

Он стоял под душем, глаза его были закрыты. Тщательно брил подбородок.

Причесался.

Надел белую рубаху.

Затянул галстук.

Накинул пиджак. На груди бряцали ордена.

Он стоял перед столом, стол был застлан белой скатертью, и на нем стояли две налитые рюмки. Он поднял одну:

— За тебя, Алеша, вечная память!

Выпил свою рюмку и перевернул кверху дном.

...Он видел, как немцы разворачивают шлагбаум. Как летят бомбы.

Как прощаются, улыбаясь, ополченцы.

Как моряки-добровольцы из Севастополя едут в осажденную Одессу.

Битву под Москвой...

Мученик-Ленинград.

Победу Сталинграда.

И Освобождение.

Как идем мы по своей земле.

Как висят на виселицах партизаны.

Как крестит старуха идущих солдат.

И освобожденные города.

И бегущие за танками женщины, целующие руки солдатам...

И знамя над рейхстагом.

И Победа! Салют!

Он сидел в зале и плакал.

И через весь город, через толпы людей, на орудий­ном лафете везли прах Неизвестного солдата.

Но это было после, потом, уже зимой, в декабре.

Он шел, качаясь и наталкиваясь на людей. Моро­сил дождь.

У троллейбусной остановки стояла длинная оче­редь. И в конце — пьяный парень с аккордеоном. Все время пытался держаться за кого-то и что-то бормотал.

Кузнецов подошел к нему, взял аккордеон. Парень поднял голову и освободил ремни. Все смотрели на них с любопытством. Он расставил ноги, встал поперек тротуара, развернул плечи, потянул меха и без пробы, с размаха, ударил по клавишам.

"На позицию девушка провожала бойца...

Темной ночью простилися

На ступеньках крыльца,

И пока за туманами

Видеть мог паренек,

На окошке у девушки

Все горел огонек..."

Он пел, и аккордеон рыдал у него в руках, а люди шли, и лица их были непроницаемы. И они обходили его, пьяного человека, который с дорогой вещью стоял под дождем. И лишь только за его спиной огля­дывались на него.

Подошел троллейбус, и очередь влезла в него, и пассажиры смотрели из окон и некоторые показывали пальцем, — им было очень смешно, а он стоял, прямо глядя перед собой, стараясь быть гордым и красивым. А за его спиной стоял парень, владелец аккордеона, качаясь и цепляясь за его плечи. И потом он пошел поперек улицы, и машины тормозили и круто объезжа­ли, но никто, ни один водитель, не высунулся и не сказал ему ни единого слова.

Ударили залпы, небо над городом светилось, страна отмечала великую Победу.

Он сидел в ресторане. Зал был переполнен. А он говорил сидящим за столом:

— Я в семнадцать лет танк подбил.

И люди кивали вежливо, и он все понял и встал из-за стола.

— Извините! Извините!

И в проходе он столкнулся с молодым парнем и то­же обнял его за плечи и сказал:

— Ну, поздравь меня, я же победитель!

И парень сказал:

— Поздравляю.

А он не отпускал его и просил еще:

— Давай поцелуемся?

И парень отодвинул его плечо и сказал:

— Ну ладно, отец, всего тебе хорошего.

И он опять сник, и опять тяжело выговорил:

— Ладно, извини.

Из-за столиков смотрели на него с удивлением, и он, не понимая ничего, а только себя, шагнул по залу, нащупывая взгляд или улыбку, и, подсев опять к чу­жому столику, опять заводил разговор:

— Вы меня извините, день сегодня такой, вы меня извините.

Люди смотрели на его ордена и натянуто улыба­лись, все боялись его обидеть, но у всех были свои заботы.

Женщина спросила:

— Это у вас какой орден, болгарский?

Он был счастлив, что у него что-то спросили, и го­тов был рассказывать долго и подробно про все, что угодно, даже про то, что он сам не знает.

— Это польский. Я полгода в Польше в лесах воевал, нас, группу диверсионную, сбросили. — Он еще поду­мал и добавил: — Это уже не военная тайна.

И ждал, но больше ничего не спрашивали, и он еще раз сказал:

— Орден польский, а эти все наши. Я в со­рок первом в семнадцать лет в первом бою танк под­бил... — И еще подумал и вспомнил. — Но тогда на­град не давали, надо было Москву отстоять!

Женщина улыбалась мягко и смотрела на него лас­ково и добро, а мужчина налил и поставил перед ним рюмку. Он поднял ее и ждал, когда они поднимут тоже, но они не поднимали, и мужчина сказал: "Пейте, пейте!"