Евгений Григорьев - Наш бронепоезд на нашем запасном...

— Это ж при царе было.

— И что? У него все было — живи, не хочу, а он уехал и стал поливать грязью... А если ты действи­тельно патриот и любишь свою страну, если ты дей­ствительно болеешь за правду, ну отсиди, умри, но на родной земле. Зачем же сор из избы выносить?.. Царь как-никак, и все же глава русского государства. Рус­ского! Над ним смеешься — над Россией, значит, сме­ешься? А он поливал, а Европа хихикала: давай, мол! Вот декабристы, они же были ответственными, они же не стали стрелять, вышли тихо-аккуратно, построились, мол, не согласны. Протестовали. И как гордо и красиво. И за то Россия их не забудет. И в Сибирь поехали. И жены за ними! Достойно! Прилично! А чему экскурсоводы здесь учат? Что они школьникам внушают? Ты бы послушал... Я, конечно, все записываю. Зубы у меня крепкие, я их переживу. Всех. Но, можешь понять, тяжело. Разговаривал с ними, предупреждал. Грубят, конечно, хамят. Не здо­роваются. Разные гнусные намеки делают, используют при этом все свое высшее образование. Я уж и слух пускал, что, мол, скоро... восстановится порядок, и приводил разные примеры, — надо сказать, действует, но мало. Капля в море. За это дело надо браться широко. По-настоящему. Иначе мы всю свою страну профукаем. Люди распустились. А наш человек к бла­годарности не привык.

— Почему ты так народ не любишь? Он всю жизнь тебя кормит, поит, работает на тебя?

— Это я на него работаю всю жизнь! Придума­ли — народ, народ, а что это такое? А они действи­тельно вообразят из себя чего-нибудь... Народ — мы! Не надо было трогать Сталина. Надругались над ним, надругались над народом, над его верой, разве люди не с чистым сердцем шли на похороны, на этот кошмар? Надругались, высмеяли. Ничего нет — ни бога, ни черта. Все перемешали, никаких авторитетов. Ни страха, ни уважения. А теперь удивляются: откуда у молодежи цинизм, откуда разврат? Разве в наше время такая молодежь была?! Она гор­дая была! Чистая! Скромная! Идейная! Разве девушки вели себя так пошло? А грузины ходили так по улицам? Народ верил! Сломали веру и ничего не дали. Пшик один. Кукурузника подсунули. А он и рад, и давай языком трепать, а народ — смеяться с него.

— Партия же осталась?..

— Чего? Партия? Партия!..

— Партия — это наша сила, и народ за ней.

— Вот именно, народ, а чего он стоит? Стадо. Как захочешь, так и замычит. То передавили друг друга, рыдали, а сказали: "Сталин — плохой", стали издеваться. Хамье оно хамье и есть. И нечего его идеализировать. Завтра скажем им — опять портреты понесут.

— Вера же осталась.

— Какая?

— В партию, в правду, в справедливость, в Ленина, в коммунизм...

— Вера. Вера и верь. Вера — мало. Хочешь — верь, хочешь — нет. А раньше уважали и боялись всенародно. А с нашим народом по-хорошему нельзя. Это и историей доказано. Его чем больше бить, ему же и лучше. И все они за это, за силу уважали. Потому что любят. Это тебе не Австрия или нем­цы — там дисциплина. А наш Иван выпьет и обмате­рит, что хочешь. Ты посмотри, сколько пьяных разве­лось. Я на праздники пьяного милиционера видел. Стоит и блюет. Разве раньше это могло быть? На бан­кетах, на вечерах — возможно, но не на людях.

— Что ты немцев хвалишь? Они, конечно, хваткие и к технике очень приспособленные. Дисциплина — это верно, но мы не хуже. Мы их потому и победили, что дело наше было правое, а у них — фашизм. Так что не сравнивай. Зачем же? Сам прекрасно знаешь...

— Грамотные все стали.

— Растем, учимся. За это и боролись.

— Скажи, зачем зэков выпустили, сделали из них мучеников. Сколько я помню, кроме националистов все кричали о любви к власти и никто не сомневался. Сколько при расстреле кричали: "Да здравствует Сталин!" Допустим, маскировались, но не все же, не сто процентов. А сейчас они из себя бог знает кого строят! Всякие гадости рассказывают и пишут. Читать эту мерзость, эту грязь, мне, старому, закаленному человеку, тяжело. А как может воспринять осталь­ная часть населения? Много кричат о доверии, мол, у народа сознание выросло, разберется сам. А это — как детей среди бандитов оставить. Не надо было их выпускать. Отсидели бы, ничего б с ними не случилось.

— Выпустили оправданных, невиноватых.

— Невиноватых не бывает. Ты сам отлично зна­ешь. Раз попал, значит, было за что, дыма без огня не бывает. Я не помню ни одного человека, который хоть в чем-нибудь не был виноват. А скольких людей травмировали? Значит, всю нашу работу, всю нашу жизнь перечеркнули одним махом. А почему? Потому что человек у нас — ничто! Вот когда поумираем, когда хлебнут они с молодежью, тогда они нас вспом­нят. Да поздно будет. Нашему народу палец давать нельзя, он этого не понимает, руку отгрызет всю. Вот он и хамеет с каждым днем. Надо спасать, пока не поздно, пока совсем не докатились до мещанства, пока остались кадры, пока есть время. Надо восстано­вить справедливость, чтоб люди работали спокойно и уверенно и знали, что их ценят и уважают, и о них заботятся, о них думают.

— Народ у нас хороший. И справедливый. И он верит в партию. И идет за ней. А насчет Сталина, никто его заслуг не отнимал, не на Ваганьково — у Кремлевской лежит, мы там с тобой лежать не бу­дем. А ошибки у него были крупные, документы тебе известны. Возьми хотя бы сорок первый. Из-за него мы стольких людей потеряли, от Волги пришлось возвращаться.

— Почему из-за него?

— Он же армию расстрелял, все на себя взял. А по­том гнал под Москвой очкариков с бутылками под танки.

— Без Сталина мы б проиграли. Народ выдержал, потому что всю войну прошел с его именем. Всю войну. Каждый бой!

— А ты на фронте был?

— Не был, но знаю.

— Читал?

— Я вижу, ты тоже где-то модного веяния нахва­тался. Я помню, когда ты в Литве за Петрова засту­пился, мне тогда это очень не понравилось, твоя довер­чивость, но я тебя послушал. Командир ты был стро­гий и политически выдержанный.

— Петров — фронтовик и боевой офицер.

— И что?

— Ты же на фронте не был? В леса ты с нами тоже не ходил? В городе сидел...

— Я тоже не на курорте загорал: ты за себя одного отвечал, а я на кадрах сидел, должен был каждого проверить, прощупать, это тебе не с автоматом бегать. Или сталь варить. А Петров твой сейчас свое лицо целиком показал, он и тогда язык любил распускать, а сейчас совсем продался, работает на радио, пишет, что закажут, — про природу, про модели, глупости всякие. Машину купил, женщины, разврат. Доволен, конечно, ему такая жизнь в самый раз. А ты его тогда под крыло.

— А про меня что ты думаешь?

— Думаю, что ты... честный человек. Правда, мне показалось, хорошо я знать не могу, видимся редко, быт тебя засосал, мне кажется, немного, а может, и значительно.

— Но ты считаешь, что я честный человек?..

— Да, честный.

И первый раз, кажется, посмотрел в глаза.