Евгений Григорьев - Наш бронепоезд на нашем запасном...

— А у тебя, кажется, дочь была?

— Сын. И дочкой обзавелся.

— Молодец.

— Вот и я хотел поговорить.

— А в чем дело, в двух словах...

— В двух словах не скажешь.

— Насчет работы?

— Да.

— К нам устраиваешься?

— На заводе у меня неприятности. За старое.

— За какое старое?

— За то самое...

Петров очень удивился. Очень. Даже не мог скрыть удивления.

— Вот как? Что-то я не слышал про эту кампанию. Ты не перепутал?

— Чего ж?

— Надо поговорить. Обязательно. Молодец, что приехал. — Петров написал адрес. — Держи. Телефон тоже на, на всякий случай. Я не прощаюсь. Значит, через два часа. — Он сел в машину, вспомнил:

— Оля, познакомься. Это мой старый друг.

— Оля.

— Кузнецов.

— Жду.

— Випить-то что взять?

— Коньяк найдешь, возьми, а так — водку. Дома тоже найдется.

— Две бутылки хватит?

— Да, хватит. Ты один придешь?

— Один.

— Хватит, конечно. Жду.

Машина отъехала.

Квартира Петровых была обыкновенной двухком­натной кооперативной квартирой. В большой комнате, где они сидели, стоял телевизор с большим экраном, сервант с набором маленьких бутылочек и посуды, коллекция значков на оконной шторе, тахта с жур­нальным столиком, на нем иностранные журналы. Все было достаточно оригинально и в той же мере банально. Так же как эстампы и керамика, развешанные и расставленные по комнате.

Сидели и пили. Одну бутылку уже приканчивали, и хозяин стащил пиджак и развязал галстук.

Телевизор был включен, но звук вывели. Жена бы­ла, видимо, в другой комнате.

Кузнецов рассказывал, в какой уж раз за эти дни, свою биографию. Хозяин кивал и жевал мясо.

— Ведь я ворошиловский стрелок был. На курсы специально пошел, думал, успею в Испанию. Не успел.

— Святое время, я помню.

— А потом война. Представляешь, на пятый день Минск взяли. И прут, и прут. Разве можно было в это поверить? Буржуазная пропаганда!

— Жутко вспомнить. Жутко.

— С первого боя танк подбил, представляешь? Знаешь, что это такое?

— Знаю, конечно.

— Дурак был, молодой! Семнадцать лет! Ничего не боялся. Вечером меня уволокли в тыл, раненного, а через день их окружили и... всех. Я уж после войны искал, думал, из плена вернутся. В прошлом году на годовщину, когда всех искали, — никого. Из тридцати восьми человек нашего техникума — я один, понимаешь?

— Понимаю, конечно. Я в сорок втором в Москву заехал, из училища, к девчонке. Пустой город. Никого. Знаешь, как...

— Давай выпьем за ребят...

— Давай.

Налили. Встали, помолчали. Выпили. Поцеловались.

Кузнецов разлил остаток и отставил бутылку со стола к стене.

— Я хочу еще выпить. За Алешу.

Петров кивнул.

— За друга. Мы с ним так договорились, если кто вернется с войны, обязательно пацана сделать и в честь того, кто не вернется. Мы с ним в одной связке были. Давай за него.

Петров тоже встал. Помолчали.

— В каком году?

— В сорок четвертом, в Югославии.

— Вечная память.

Они опрокинули.

Сели, и Петров сказал:

— Ты кушай, Коля, кушай. Если б ты знал, как я рад тебя видеть! Давно вот так душой не отдыхал. Скажи, хороший у нас народ?

Кузнецов прикинул как специалист.

— Народ хороший.

— А дерьмо есть?

— Дерьма хватает.

— Хватает. Ты правильно делаешь: если другие не ценят, сами должны себя уважать.

— Конечно, ведь мы всегда "есть" говорили. Нам "надо!", а мы — "есть!" Война мне вот так надоела! "Рано, сказали, нам всем оружие складывать, кой-кому надо и послужить!" — "Есть!" — "Полякам надо помочь?" — "Есть!" — "В органы?" — "Есть!" — "Бендеров искоренять?" — "Есть!" — "На Север?" — Я что туда, за заработками поехал? Сказали "на­до!" — значит, "есть!" За цепными псами следить, чтобы не кусались.

— Ну там не только ворье и бендеровцы сидели. Ты сколько служил?

— Девять месяцев.

— Достаточно, чтоб разобраться.

— Знаю, о чем ты говоришь. Как же, другие были, верно, но мешали они нашему строительству. Не поня­ли и мешали, может, не со зла, но мешали. И сидели.

— Ничего, — сказал Петров. Его раздражало ска­занное Кузнецовым. Он захмелел и не мог этого скрыть.

Он налил себе и выпил.

— Подожди... А когда партия решила, что доста­точно, пора, она отпустила, когда надо, и они сейчас полноправно и достойно работают, а нас, трудовиков, за ненадобностью сократили. И на мирный труд и покой. С честью и славой, потому что мы свое дело сделали и долг свой исполнили.

— В общем верно, хотя длинно. Давай выпьем!

Выпили.

— Брось ты эту муру, Коля. Политикой зани­маться — она тебе не к лицу. Был ты нормальный, здоровый человек. А сейчас рассуждаешь, тяжело, честное слово, слушать!.. Ну, бог с ним. Сыну скажи, чтоб не выпендривался, это не его ума дело, много будет думать — состарится быстро. Пусть лучше за девками бегает, пока можно. Скорее все поймет, что к чему.

— Нет, он у меня хороший парень. Скромный, честный, мужественный, не продаст. Я ему как брату, как товарищу верю. Настоящий комсомолец, понима­ешь? В полном смысле слова.

— Романтика — хорошая штука. Так надо, я счи­таю, воспитывать молодежь до пятнадцати, ну семнад­цати лет. А дальше — надо ставить на землю. А то они тебе таких дров нарубят. Политикой он у тебя не увлекается?

— Как все.

— И слава богу. Надо — спорт, спорт и спорт. Пластинки, джаз, мотороллер ему купи. Пусть девки лучше; вино даже, а то влезет в какую-нибудь историю, не разобравшись, времена сейчас другие, но, сам понимаешь, горлопанов не любят. И правильно. Хватит. Тише едем, дальше будем.

— Ты не понял меня. Он не какой-нибудь там нытик, он верит по-настоящему.

— Я тебя понял. Верит — это и плохо. Лучше б уж сомневался. Верующие, они всегда очень прыткие. Я тебе говорю, лучше ты его обкорнаешь, чем он сам потом головой об углы биться будет. Обозлится, выкинет чего-нибудь, возраст-то какой...

— Что ж ты хочешь, чтоб я на собственного сына руку поднял? Мы для них все делали, старались, сколько пота пролили, крови, выучили, воспитали, а теперь — собственными ногами топтать?

— Лучше ты, чем другие. Я тебе точно скажу: отцовский-то сапог полегче будет, поласковей.

— Не то ты говоришь.

— То! Легче надо на жизнь смотреть, проще. Проще! — Он опять разлил. — За твоего сына. Чтоб нормальным был человеком и не выкобенивался.

— Он будет настоящим.

— Я и говорю: настоящим, нормальным.

Выпили. Петров потянулся через стол, поцеловал.

— Хороший ты парень, Коля. И отец... Я о тебе очерк напишу. Точно, не для эфира, для себя. Настоя­щий. А что — ведь ты же наш, железный человек, фронтовик, трудяга. Не пропустят. А чего боимся? В полруки работаем! Сначала, когда сюда из органов перешел, думал, не потяну. Что ты! Делать нечего. Мозги вянут. Думать разучились. Водка и бабы... Оля у меня — золотой человек, зря ты на нее так глаз кинул... Нет, ну я видел же. Понимаю, понимаю... А ты как, по девкам ходишь? Силенка есть еще?