Евгений Григорьев - Наш бронепоезд на нашем запасном...

— Я не спекулирую.

— Знаю! Знаю... Но не надо об этом, понимаешь, не надо! Прекрати, прошу, эти бессмысленные разго­воры. От них нет никакой пользы, один вред.

— Ты хочешь, чтоб я выбросил эти годы? А я не хочу. Это — мои годы. И я за них отвечаю. И я не ошибался, понял? Не ошибался, выполнял приказ.

— Как же это тебе удалось? Вся рота шагает не в ногу, один ефрейтор в ногу?

— Не ошибался. Все было правильно. А непра­вильно — меня бы к стенке поставили. Такие вещи не прощают, это не ошибка. А я — чист. Поэтому не трогай меня. Ошибались... Ничего себе ошибочки поз­воляли себе! А потом, значит, увидели, спала пелена, заговорили, заохали, ах, как страшно! И все это они, они, органы, виноваты! А мы — только жертвы! А кто руку тянул на собраниях — "единогласно", кто орал до посинения "Наш Родной и Любимый", кто стихи писал, кто просил: "Убей его, убей!" Где они все — писатели, академики, все объяснялы, разъяснялы, где в Бельгии не там река течет... Все видели, все знали, а главного не разглядели, а на хрен они тогда академики, на хрен они тогда в писатели лезли? Кушать хотелось хорошо? А я с семью классами все видел и не оши­бался! Потому что не имел права.

— А где ж ты был тогда?

— Здесь я был, и мне нечего скрывать и стесняться. У кого душонка не чиста, ничем не могу помочь... Зна­чит, надо отвечать за свои поступки, за свою трусость и подлость, значит, знали, что творят, что творят анти­народное зло, вредительство, но молчали и делали. Или просто молчали... И сейчас есть такие. Знают, что делают глупое и подлое, и все равно делают, потому что свою задницу и шкурку барабанную любит больше чести и больше всего прочего! И согласиться с их шкурными интересами я, как коммунист, как фронтовик, у которого все друзья закопаны, как отец, не могу, не имею никакого права. И ненавижу я их, мерзавцев, это точно! И всегда готов придавить еще раз... А ты?.. Ошибся со всеми? Оно, в стаде, конечно, всегда теплее, пусть у тебя душонка и скребет. Только на твоем месте я бы спокойно не спал, а взял бы револьвер или в окно. Правда, тебе все равно, ошибаешься ты за счет других, лишь бы твой зад в тепле был! А из меня, милый, шестеренки не сделаешь! Я — человек, понял? Я Россию защищал! Я мир от фашизма спас и Родину восстановил вот этими руками, я детей воспитал! Я работал! Я не жалел себя, а теперь ты хочешь, чтобы эти руки были в крови, а ты бы простил им?! Ты, который сам ошибался? Врешь! Они — чистые! А ты, винтик паршивый...

— Молчать! Ты, лагерная шкура! Прекрати! Хватит с нас этих крайностей! Мы должны отвечать за свои слова! Мы должны строить и строить! И хватит этих дурацких фраз, мы ими уже сыты, вот так! Мы к сами все пережили, и тебе здесь нечего из себя героя-одиночку корчить! Есть партийная дисциплина, и у партии тоже есть терпение. Нам нужны работники, а не гастролеры, которые роются в своем прошлом!

— Ты...

— Прекрати истерику, Кузнецов, хватит! Ты и так уж много сказал, скажи спасибо моей выдержке. От работы ты отстранен... на неделю. Походи, подумай. Будешь вести себя так дальше, положишь билет на стол.

Кузнецов замер. Потом медленными движениями извлек партбилет. Посмотрел на него. И медленно и тщательно упрятал.

— А кто его у меня возьмет, ты, что ли?

— Сам принесешь... А если понадобится — и я.

Кузнецов опять порылся в кармане, достал билет, показал:

— Видишь! На, возьми! — и сунул в нагрудный кармам. — Возьми! — И сделал похабный жест. — Видел?!

На крик вбежали люди. Кузнецов пришел в себя. Сказал тихо, пряча билет на место:

— Не ты мне давал, не тебе отбирать.

Он отвернулся и пошел.

— Кузнецов!..

Он остановился, не поворачиваясь.

— Кузнецов!..

Парторг догнал, взял его за плечо:

— Ты на меня не сердись за горячее слово, сам виноват, не надо было меня заводить. Приходи, пого­ворим. Мы ж фронтовики, нам срываться нельзя, у нас дети растут. Приходи.

Кузнецов повернул к нему свое лицо:

— Хочешь мне смертный приговор подписать? Не спеши. Я сам с усам. Я сына собственного к стене — вот этой рукой... И ты на меня... "за горячее слово не обижайся"... Не за себя, за верность стоял. Будь!

Он вышел из парткома, посмотрел на завод, пошел прочь. Оглянулся еще раз, чуть приподнял кепку.

Время было позднее. По радио передавали "Последние известия". Заиграл гимн. Окна в домах, как по команде, стали гаснуть. Четвертый день мая ушел.

В вестибюле Дома радио было людно. Ждали про­пусков и встреч.

Кузнецов тоже ждал.

Время шло медленно, только двери хлопали и про­ходили люди.

На циферблате больших часов время почти остано­вилось.

Он вышел на улицу.

Звонил из автомата раз, другой, третий. Не отвеча­ли. Набрал еще раз и кинулся из кабины.

— Петров! Юра! Петров! Юра!..

Мужчина у светлой "Волги" обернулся. Он усажи­вал молодую красивую женщину.

— Здорово, Юра!

— Здравствуйте!

Пожали руки.

— Не узнал, что ли?

— Что-то знакомое...

— А тебе не передавали, я тебе несколько раз звонил?..

— Передавали. Ваша как фамилия?

— Не узнаешь, значит?

— Сейчас, сейчас...

— Кузнецов, Николай Дмитриевич. Вильнюс пом­нишь?

— Коля?! Ах, черт, это ты! Склероз наступил, а я думаю, какой Кузнецов, из Внешторга, что ли... Никак не думал тебя здесь увидеть... Ну, ты все та­кой же!

— То-то ты меня узнал сразу! Ну, поцелуемся, что ли.

Обнялись, поцеловались трижды.

Петров оглянулся на машину, видимо, торопился.

— Ты какими судьбами? В нашей системе работа­ешь или собираешься?

— Куда мне... Талант нужен.

— Талант?

— Я к тебе приехал: увидеться, поговорить.

— Ко мне? — Петрова это несколько удивило. — Молодец, — сказал он, — не забываешь старых дру­зей. — У тебя как сейчас со временем?

— Я весь...

— Ага... Понимаешь, Коля, я не ожидал насчет сегодня, приходи завтра на работу, в любое время, прямо с десяти. Поболтаем, вместе пообедаем, про­пуск я тебе закажу. Редакция вещания на Запад­ную Африку. Запомни.

— Что же я к тебе на работу пойду? Пойдем домой или в ресторан, посидим по-человечески. А сегодня что у тебя, работа?

— Сейчас! — сказал Петров женщине. — Еду в один дом, обещал, откладывать неудобно.

— Отмени.

— Неудобно, нельзя.

Помолчали.

— А старые друзья на дороге валяются? Слушай, ты тоже имей совесть, выручай друга или забыл все?

— Я помню, я всегда помню. Я тебе очень обязан.

— Я не к этому. Но ты должен понимать, если я тебя нашел специально, значит — надо.

— Хорошо. Есть. Сейчас, сейчас, — сказал он жен­щине. — Тогда так, через пару часов я тебя жду дома.

— Что такая нервная? Сотрудница?

— Жена.

Жена? Сколько ж ей лет?

Петров усмехнулся:

Мало. А чего, пока можем...

— А Тамара?

— Пять лет уж развелись. Алименты плачу. А ты стабилен?

— Что? — Кузнецов не сразу понял слово. — Нормально.