Евгений Григорьев - Наш бронепоезд на нашем запасном...

— У меня семья.

— Потрясающий парень! Отлично! Завтра в редакции расскажу — не поверят. Оля! Оленька!

Вошла жена.

— Оленька!

Он обнял свою молодую жену, поцеловал в откры­тое плечо. Разлил водку другой рукой. Встал.

— Я хочу выпить за своего друга, Колю, за этого прекрасного человека, настоящего, скромного русского человека! Мы с ним не виделись почти восемь лет, но это действительно друг, настоящий друг! И этот человек, — он ткнул в себя пальцем, — обязан ему жизнью и честью. И никогда не забудет об этом!

— Ну брось, это же каждый...

— Не каждый. Но важно, что ты так говоришь.

Он расцеловал Кузнецова.

— И спасибо, что ты мне напомнил об этом, потому что жиреем, забываем.

И еще раз поцеловал.

— За тебя!

Выпили.

Петров налил еще.

— Может, тебе хватит, Юра, — сказала жена. — Ему плохо будет потом.

— Ну-ну.

— Каска твоя?

На стене, среди эстампов, висела солдатская каска.

— Откуда? В Белоруссию ездил, на материал, — подарили. Их там в лесах хватает. Скоро сувениры будем делать. Видишь, дырка?

— Вижу.

— Сентиментальные мы стали. Я на Мамаев кур­ган приехал репортаж делать — заплакал.

Жена собрала часть ненужной посуды и вышла.

— Ты давно здесь работаешь?

— Я уже старик.

— А что ты делаешь?

— В редакции. Вещание на Западную Африку, страны французского языка.

— Трудно небось? У них там все по-другому...

— А какое имеет значение? Вещаем на них, рассказываем. Считается, что нас слушают крестьяне, но у них, по слухам, нет приемников. Но все равно передаем, чтоб слышали наш голос... Волкова помнишь?

— Да. У вас?

— У нас. Молодец мужик. Далеко пойдет, толко­вый! Вася Куприянов...

— И он у вас?

— Вася умер.

— Умер?

— Прошлой осенью. Загибается наше поколение.

— Хороший был парень.

— Хороший. Этот, как его, экземпляр, Василь Васильевич...

— Пухов?

— Он. В музее Пушкина работает.

— А что у него, образование какое?

— А что, этому идиоту образование разве поможет?! Завхоз или отдел кадров, письма в газету пишет.

— А на старой работе кто-нибудь остался?

— Есть.

— Видишься?

— На ходу. Иногда разопьем — как, что. Вот Семена видел, помнишь?

— Нет.

— Армянин с русской фамилией.

— Не помню.

— Еще ребят во время реорганизации, в пятьдесят шестом, попродавал, звездочки зарабатывал. Я из-за него тоже погорел. Ушел на радио. Встречаемся, процветает. Правда, ему тоже хотели сделать, чтоб не был больно прытким.

— Здороваешься?

— А чего ж?

— Что ж ты?

— Ты насчет мордобития? Сначала хотелось, чесались руки, а потом — рассосалось. Черт с ним! Всем подлецам морды бить — руки отлетят. И насчет твоего сына... Алеша. Скажи, чтоб не зарывался. Не лучше — и не хуже. Середина — она золотая. И самая долговечная, люди говорят. Я тоже было рыпнулся правду искать, наставил себе шишек, ре­шил отставить, пока трещины нет. Лоб, он у нас крепкий, конечно, у великого русского народа, но стены — тоже, ха-а-арошо сработаны! Традиционные, вековые... Поэтому легче надо жить. Мы с тобой подлецы? А ведь приходилось и уступать, и все... Среди людей живем, а не в стеклянной банке, знаешь, как сейчас говорят: все сложно, очень сложно! И это точно!

Хозяин еще разлил и подложил закуски, себе и гостю.

— Мы-то нормальные росли. Зачем же их выкручи­вать?

— Ну как нормальные? Объективно, как продукт эпохи, а разве на нас не наступали или мы сами себя за горло не хватали?

— Я — нет.

— Ладно, не строй из себя девицу. Я уже слышал, что ты мне здесь заливал.

— Ты о чем?

— Что ты говоришь "нет"? Я себя вспомнить не могу, всего перемолотили. Только по фотографиям, а какие мысли, желания — ничего не помню. За сколь­ко лет с тобой сидим, и что-то шевелится. А так — ни хрена: пьешь, болтаешь, в постели лежишь с Оль­гой, все равно ничего, понял... Ничего! Мы войну выиграли, а что получили? От нуля начинали. У тебя весь курс под Москвой лежит, а у меня — наш вы­пуск — от Полтавы до Берлина! Уцелели, победили. И что?! Герой войны? Хрена два, вкалывали, не раз­гибаясь. Сам рассказывал. Пять лет только квартиру имею. В сорок лет. Ничего, жене оставил. Эту на свои, кровные, построил. Машина есть, правда, а что маши­на? Выдающееся достижение?

— Сам знаешь, видел, как страну разорили. Труд­ности были. Все воевали и строили.

— Ну да, конечно. Ты меня поагитируй. Сам этим занимаюсь три часа в день. Я в ФРГ прошлый год ездил. Двадцатилетие как раз было. Что я вижу? Сытые, откормленные морды, роскошные бабы, маши­ны, дороги, отели, дома, шмотье. Искусствовед наш, Иван Иваныч, все за одно боялся, что высокое звание советского человека уроним, призывал нас "культур­ными" быть и приличными. А мне бить морду хоте­лось, драться, ломать! Мы скольких ребят закопали! Я хочу спросить: кто победители?

Он дернулся, вскочил, отвернулся.

— Ты на женщин наших посмотри! Что с ними война сделала. Что, не обидно?

Он вернулся, разлил остаток.

— Или что мы, пальцом деланы? Из дерева или глины? И талант ость, и характер можем проявить. Спутник запустили, войну тоже выиграли. Я же помню кампанию в сорок пятом, какая она была!

— Здесь разные причины. Америка помогала. Политика. А мы — одни, нам самим приходится помогать.

- Знаю, знаю. Читал и писал. Хороший ты парень, Коля. За что люблю наш народ — за задушевность! На этих задушевных людях до-о-олго еще пахать будут. И много. Орать "ура" и давить друг друга на Ходынке — для этого ума много не надо и триста лет тоже. Заработаем потом и кровью, а потом — пропиваем. Характер свой широкий, вольготный показываем, душу свою необъятную демонстрируем. Рубаху до пупа разорвать и морду друг другу на­бить по пьяному делу, а потом целоваться. Это мы умеем. Кукурузу на Северном полюсе разводить, чтоб весь мир ахал от восторга. Вся нация — мичуринцы.

— Ты здесь перегибаешь.

— Наверное.

Он убрал пустую бутылку, подошел к серванту, порылся, достал "Выборову". Откупорил. Налил.

— Может, хватит?

— Чего ты? Чего ты? Раз — за сто лет. Давай за Россию!

Чокнулись, выпили.

— Пятьдесят лет — это не шутки. Сплошные эта­пы. Люди устали подвиги совершать. Слава богу, сейчас хоть задышали немного. Жить, конечно, можно. Домов вроде понастроили, телевизоры есть, на водку всегда хватало, мясо-хлеб есть, анекдоты рассказы­вать можно. Заработать можно в принципе, если еще не в деревне, и выслужиться при желании тоже. Что еще надо? Живем тихо, нормально. Машину? Холодильник? Будет! Вот еще лет десять! Деревню еще, конечно, поднять. Главное — не забегать: тише едешь, дальше возьмешь!..

— Не хлебом только сыт человек, — сказал гость.

— Знаю я эту новейшую пословицу. Проходил. За большую идею мы уже положили миллионы и своих и чужих. И для мировой революции, и для всего прогрессивного человечества. И сейчас гоним, будь здо­ров, сколько! Выполняем долг, не волнуйся! Совесть твоя может быть спокойна. Только о живых тоже иногда надо думать, мы железнее железа, но живые. Я вот устал. И с нас хватит, наше поколение заплатило достаточно. — Он выпил без предупреждения. — Теперь все. Война окончена... А кто будет пальцем тыкать, рыльник начистим живо, и пусть не трогают нас. Мы сами все знаем и понимаем. Если выпустили кого, так это мы выпустили, а не они сами. И пусть не гавкают, а то можно и напомнить. И сыну своему объясни, пусть не ковыряется в чужом носу, на девок пусть смотрит. Насчет завода, это ты меня извини ты меня удивил, глупость, как в старой гимназии... Тебя я понимаю, но объективно они имели полное право гнать тебя взашей и по партийной линии дать строгача, потому что ты не мальчик, сам — бывший офицер, и порядок должен знать и соблюдать. Мой тебе совет — извиниться надо и закрыть это дело как мож­но быстрее. Давай выпьем.