Валентин Ежов - Первая Конная

— Поймите меня правильно, товарищи,

Владимир Ильич Ленин и правительство Республики не сомневаются в боеспособности Конармии и вашей преданности делу революции. Но выяснить отношения было необходимо. Надо было разобраться. — Сталин обернулся к Егорову. — Закрывая на этом совместное заседание РВС армии и фронта, считаю, что мы можем во всем смело положиться на революционное чутье и военный опыт командарма.

Они вышли из вагона и в темноте не сразу разглядели толпу конармейцев, плотно обступившую вагон.

— Семен Михаилович, — удивился Сталин, — почему товарищи не отдыхают? Завтра бой. Кстати, и нам пора, проводите меня. Спокойной ночи, товарищи.

Он взял командарма под руку, и они пошли по темной платформе.

На путях стоял агитпоезд Первой Конной.

Бахтуров вошел в вагон с надписью: «Типография газеты «Красный кавалерист». За столом сидел очкарик и, улыбаясь, что-то увлеченно строчил под стук типографской машины.

— Что это? — спросил Бахтуров, выдернул листок из-под руки очкарика и стал читать. Очкарик ждал.

— Что это? — спросил вновь комиссар недовольно.

— Статья, — не очень уверенно ответил очкарик. — В газету…

— Не пойдет… — Бахтуров достал из кармана вчетверо сложенный листок. — Пойдет вот это!

Очкарик взял листок, развернул и прочел:

— Что это? — в свою очередь удивленно спросил очкарик.

— Песня! — гордо ответил Бахтуров. — Сам сочинил! Нравится?

— Нет, — ответил очкарик.

— Почему? — изумился Бахтуров.

— Это плохие стихи.

— Это стихи о революции и о нашей армии.

— Тем более, — твердо сказал очкарик.

— Тебе не нравится стихи о революции? — шепотом спросил Бахтуров.

— Плохие стихи о революции вредят ей. Революция — необыкновенное дело, и стихи о ней должны быть необыкновенные.

— Болтаешься в армии, будто дерьмо в проруби, а меня учишь!

— Каждый должен делать свое дело, — ответил очкарик. — Я не учу вас воевать.

А чтобы варить кашу, не надо сидеть в котле. Я не буду печатать эти стихи… Хотя подождите… — Очкарик прочитал. — «Мы красные кавалеристы, и про нас былинники речистые ведут рассказ.» Вот это хорошо!

— Парень, — вдруг мирно сказал Бахтуров, — наверное, ты прав. Какой я поэт. Может, это и плохие стихи. Просто душа горит. Бойцам нужна песня, а другой у нас нет. Так что печатай вместе, со своей статьей. Это тебе говорит комиссар.

Ночь вошла в полную силу, и на небе выступили звезды.

Добров и Варя поднимались от реки.

— Отца расстреливали на школьном дворе, а он просил их: убейте меня так, чтобы дочь не видела моей смерти. Но казаки не послушали его. Он умирал к думал обо мне… — Варя смолкла.

— А моего, — сказал Добров, — мужики сожгли, вместе с нашей усадьбой. Это и есть революционная диалектика. — Он вздохнул.

Где-то взвизгнули кони, кого-то строго окрикнул казак.

Над рекой собирался туман.

Сталин и Буденный шли по темной улице.

— Сколько вы прослужили в царской армии? — спросил Сталин.

— Пятнадцать лет, с девятьсот третьего года. Все фронты прошел: Японский, Турецкий, Германский.

— А награды?

— Георгиевский бант. Четыре креста и четыре медали.

— Полный Георгиевский кавалер! — улыбнулся Сталин. — Что ж, вы родину защищали. А потом за один год прошли путь от командира отряда до командарма. Такое возможно только в революцию.

Бойцы сидели у костров. Шли тихие разговоры.

— Матвей, глянь-ка, — тихо сказал боец, — твоя-то с офицером спуталась…

Стороной от них прошли Добров и Варя.

— Пускай, — сказал Матвей, — теперь ее черед выбирать. Ее уже один раз выбрали…

— Ты про Махно?

— Да-а. Устроил он ей свадьбу, а она с ножом на него. Так он велел се живьем закопать. Тут аккурат мы поспели, выручили, только вот косу они ей срубили…

— Во-во!.. Ты же ее спас, а она…

— Что — она? Она барышня образованная. Вот кисет вышила и книжку подарила, «Гарибальди» называется. А на что она мне, книжка, — вздохнул Матвей. — Я ведь вовсе неграмотный… Я за Советску власть только шашкой расписываюсь.

— Неграмотный! — передразнил его боец. — Для этих дел грамота ни к чему. Скажи уж, что Полинки опасаешься. Она тебе чуб повыдирает.

— Повыдирает, — согласился Матвей. — Дежурит она нынче, а то б сидел я тут с вами…

В городе и ночью продолжалось движение. Подтягивались отставшие части.

— Ох, и силища же! — сказал боец. — Кони, говорят, в масть и у каждого бинокль.

— Брешут, — жестко сказал Матвей. — Мне, к примеру, бинокль пи к чему. Я этих белых гадов и без бинокля за сто верст вижу.

Грищук, искавший своего сына, рассказывал собравшимся ездокам:

— Хромый он и двух ребер нету… Сынок. По всем фронтам ищу.

Подошел эскадронный. Грищук смолк и опасливо посмотрел на свою кобылу. Та стояла на привязи и жевала сено, коси глазом на тянувшегося к костру и людям жеребенка.

— Гнедой, — виновато сказал Грищук

— Безразлично, — строго сказал эскадронный. — Гнедой или вороной — все равно. Пристрелить. С жеребенком мы навродь цыганов будем.

А жеребенок подошел к нему и доверчиво ткнулся мордой в руки. И тогда эскадронный почти в голос закричал:

— А ежели командующий, что тогда? Придеть смотреть полк, а этот будет перед фронтом хвостом крутить… А? На нею Красную Армию стыд и позор. В разгар Гражданской войны и вдруг подобное распутство. Что, она с жеребенком в бой должна идти? — Он обернулся к бойцам. — Коноводам строгий приказ: жеребцов соблюдать отдельно.

Бойцы молчали.

Командарм вошел во двор лазарета. Внезапно совсем рядом, за густыми кустами акации, послышались голоса. Он невольно прислушался.

— Ну да, все вы так, мужики, говорите. На словах-то вы, как на гуслях, — недоверчиво говорил молодой и бойкий женский голос. — Вам бы только урвать и удрать. Знаем. Не в первый раз, ученые.

— Будьте без сомнения, Авдотья Семеновна, — с убеждением говорил сиплый голос, принадлежащий Суркову. — Пусть какой другой обманывает, а мое слово верное. Раз сказал, значит, точка. Ну, как? Значит, согласные?

Буденный усмехнулся, качнув головой, и толкнул дверь в дом.

Раненые спали и посапывали во сне. Женщина, шившая на машинке простыни, подняла голову.

— Здравствуй, Надюша, — сказал командарм. — Чем лечишь, товарищ начальник лазарета?

— Иодом, — ответила та, отбросив упавшие волосы. — Сема, ты мне муж или не муж?

— Муж, — ответил командарм.

— Семен Михалыч, — вдруг приподнялся с полу раненый. — Видать, вроде того, что остаемся мы?..

— Остаетесь, — ответил командарм.

Женщина отвернулась и вновь склонилась над машинкой.