Одельша Агишев - Юность гения

— Это наверняка обман!

— Пожалуй. Но ему верят…

Он вдруг поднялся, отстранил Хусейна, зашагал по комнате, без халата, в измятой рубашке, встревоженный, мучающийся сомнениями, очень несчастный человек.

— Подумать только! Почти сто лет мы, Саманиды, правим этой землей! Мы создали новую государственность, объединили народ, утвердили ислам, навели законность и порядок. И вот, когда это великое здание почти закончено, когда на пороге страны уже видится долгое благоденствие, вдруг приближается гибель… Все отворачиваются, все предают нас… Но почему? Почему? Может, мы были слишком мягки, сердечны? Мало казнили, часто миловали… — Он вскинул руки, заметался. — Каких людей вскормил наш двор! Поэты, врачи, музыканты, ученые. Краса земли, гордость людей! Балхи, Рудаки, Кисаи, Али Мухаммад, Марвази, Дакки, Фирдоуси и еще, и еще!

Что-то душило его, мешало говорить.

— Государь! — бросился к нему Хусейн.

— Так где же благодарность судьбы?! — с отчаянием проговорил эмир, хватаясь рукой за горло. — Где она, божья справедливость?! Где?!

Он запнулся, хватая ртом воздух.

Через день, ранним утром, старичок везир с вьющейся бородкой вел по залам и переходам дворца усталого, запыленного Камари. Известный врач был прямо с дороги, но везир твердо вел его под руку, не прерывая своего быстрого, суетливого говорка:

— Заявляю вам совершенно доверительно: он совсем еще мальчишка. И хотя повелитель никого, кроме него, к себе не подпускает, я счел необходимым послать за вами в Балх…

Медленно, беззвучно приотворил везир высокую резную дверь.

Эмир спал. Его бледноватое лицо было спокойно, дыхание ровно, глубоко.

Рядом с кроватью эмира дремал, склочившись над столиком с лекарствами, Хусейн.

— Учитель!

Они обнялись.

— Ну как он? — шепотом спросил Камари.

— Да почти превосходно, — весело прошептал Хусейн. — Никакой меланхолии, помрачения у него и следов нет. Просто разлитие желчи и сердечные судороги.

— Ну, я так и думал. — Камари устало провел рукой по лбу. — А шейх Саид, наверное, поил его водой из источника Зем-Зем и дышал в ноздри, чтобы передать воздух Мекки.

— Точно! — засмеялся Хусейн.

Камари прошел в изголовье, заглянул в лицо спящего эмира.

— Как думаешь, недели за две встанет? — спросил Камари.

— Встанет за неделю, — ответил Хусейн.

И через неделю был пир.

Все соцветие красок, вся пестрота богатых одежд, цветов, фруктов, блюд и напитков выплеснулись па огромный главный стол, накрытый в центре дворцового сада, и малые столы, расставленные под низко свисающими гроздьями винограда, розовеющими персиками, желтеющим инжиром и айвой. Столы были низкие, длинные, а по их бокам громоздились горы подушек, курпачей, одеял, на которых и восседали гости.

Нет, не совсем уж выдуман мир миниатюр с их изысканной пестротой — это праздник палевых, охристых, лиловых, сапфировых, шоколадных, пурпурных и еще иных оттенков, линий, пятен, отливов и узоров! Пестра Азия в праздник, шумна, гульлива, раскалена весельем.

И центром, средоточием этого праздника был эмир. Он восседал в гуще самых именитых гостей на невысоком парадном троне-помосте, уставленном блюдами и кувшинами, устланном коврами и подушками. Эмир был наряден и пьян.

— Нет, за восемь! Всего за восемь дней он заставил меня родиться заново! — ликовал он. — А вы говорили — мальчишка! Где он? Хусейн, где ты?

— Здесь, здесь, — раздались голоса, и Хусейн поднялся со своего места.

— Иди ко мне! Смелей!

Хусейн приблизился.

— Пей! — эмир протянул ему свой кубок.

За столом зашептались: это была большая честь. Тучный, увешанный оружием человек, начальник гвардии, нахмурился: он завидовал.

— Подарки твоему отцу и брату уже посланы, — продолжал эмир. — Теперь твой черед. Говори: что ты хочешь?

Наступила тишина.

— Просите коня, — шепнули откуда-то справа, снизу.

— Земли, земли в Хорасане…

— Наложницу из гарема, славянку…

— Ну? — весело торопил эмир. — Не робей, Сино! Ты можешь просить все, кроме моей жены и чести!

За столами засмеялись.

— Дозвольте, государь, посетить ваше книгохранилище, — склонил голову Хусейн. — Библиотеку Саманидов.

— И все? — удивился эмир.

Хусейн поднял взгляд.

— Ну? Что еще?

— Дозвольте посетить ее еще раз, — всерьез, с загоревшимися глазами попросил Хусейн.

Эмир рассмеялся:

— Быть по сему! Везир, вручить ему мой личный ярлык. Пусть ходит в наше книгохранилище в любое время!

— Будет исполнено, повелитель.

Хусейн растерялся от радости. Гости зашумели.

— Во здравие нашего светоча, звезды звезд, надежды надежд, пресветлого повелителя и государя! — рявкнул начальник гвардии Абу-Малик, вскочив и поднимая кубок.

— Довольно суесловий, друзья! — перебил эмир, вскинув руку. — Пусть говорит поэзия! Садись, Сино! — Эмир усадил Хусейна на ступеньку трона, совсем рядом с собой.

Начальник гвардии Абу-Малик помрачнел еще больше.

— Имаро! — позвал эмир. — Начни ты!

Гости и сам эмир отложили еду, затихли.

Статный, темноглазый юноша поднял чашу и прочел звучно, нараспев:

Гул одобрения прошел по столам. Кивали головами, восхищались, повторяли звучные, мгновенно запоминающиеся слова.

— Изрядно! — поднял бокал эмир. — Во здравие Имаро!

Поднялись кубки, чаши, фиалы. Заискрилось, замерцало, запенилось чистое, легкое, веселое вино.

— Кисан, — улыбнулся эмир. — Продолжи.

Поднялся немолодой уже, сухощавый человек с сединой в бородке. Снова все затихли, замерли, ловя каждое слово.

Какая-то грустная нотка прозвучала в последней строке, и все молчали.

— Десятилетние печали позабыв, — задумчиво повторил эмир, помолчал, поднял кубок. — Живи долго, мудрый Кисан.

И снова вскинулись бокалы, но уже по-другому, мягче, задумчивей.

— Ты, Мансур, — кивнул эмир.

Вскочил маленький, остроглазый, остроносый человек, взмахнул рукой:

Мансура встретили шумным одобрением.

— За четыре вещи, — смеясь, поднял кубок эмир.

— А почему наш юный гений почти не пьет? — вдруг вскочил с места уже крепко хмельной и недобрый начальник гвардии Абу-Малик. — Не нравится вино или ему просто еще рано? Пусть ответит!