Одельша Агишев - Юность гения

— Пощадите сторожа, ваше величество. Он действовал не но своей воле.

— Сколько вы заплатили ему?! — перебил эмир.

— Но, повелитель, мы хотели…

— Я спрашиваю, сколько он получил от вас? — жестко переспросил эмир.

— Десять дирхемов, — ответил Камари, отведя взгляд.

— Он будет повешен у ворот кладбища с десятью дирхемами в зубах, — не повышая голоса, сообщил эмир. — Да будет так, ибо его грех самый тяжкий. Аминь.

Хусейн раздвинул руками завесу камышовых стеблей, и нетерпеливый взгляд его угас. Развилка старого тала была пуста.

Он разочарованно взглянул по сторонам, прошел по берегу, присел.

Легкий ветер шел по камышам, рябил воду Мулиана. Стоял птичий гомон, серебрилась вода.

Хусейн задумчиво опустил руки в воду, склонил голову в усталости и печали, и тут чьи-то тонкие, легкие пальцы быстро прикрыли его глаза.

— Айана! — вскочил он на ноги.

— Я испугалась, что вы уснете и свалитесь в воду! — смеялась она, и вдруг лицо ее тревожно вытянулось. — Что с вами, Хусейн?

Она заметила ссадины, синяк на лице, порванный халат, пятно крови.

— Что случилось, ради бога! — она бросилась к нему.

— Да ничего страшного, слегка поколотили, и все.

— За что?

— За один опыт.

— Опыт? Господи, кому мешают ваши опыты! — Она сорвала с головы платок, намочила его, стала обмывать его царапины.

— Оказывается, мешают.

— Но чем? Кому?

— Единоверцам, — усмехнулся Хусейн.

Она снова намочила в реке платок, приложила к синяку:

— Подержите так. И снимите халат, я его заштопаю.

— У вас есть игла? — удивился он.

— Есть, — кивнула она. — Настоящая, китайская. Мне ее подарила бабушка и наказала всегда носить с собой. Видите, пригодилась.

Они сидели под талом, она ловко, привычно штопала его халат, а он, приложив мокрый платок к вспухшему глазу, наблюдал за ней.

— Так что же это был за опыт? — спросила ома.

— Как вам объяснить? — осторожно ответил он. — Я боюсь, он вам будет непонятен.

— Жаль, — вздохнула она.

— Вам действительно жаль?

— Конечно, — кивнула она и снова вздохнула. — Ах, если бы я могла столько читать, как вы!

— Зачем?

— Я бы стала вашей ученицей, — твердо, серьезно ответила она.

— Моей ученицей? — изумился он и рассмеялся. — Но чему я могу научить? — И, усмехаясь, прочитал:

Она улыбнулась и подхватила:

Он не отрываясь смотрел на нее. Она отвела взгляд и снова начала:

подхватил он. Она подала ему халат. Он надел его, читая нараспев:

продолжила она.

Солнце садилось за холм, за городскую стену. Синие тени протянулись в золотом воздухе азиатского заката.

Она читала:

Он подхватывал:

Они сидели на берегу под старым талом, смотрели друг па друга, улыбаясь и, забыв о синяках, царапинах и заботах, вспоминали все новые и новые строчки. А закат все пылал над вечной желтой землей, над стеной Бухары, над тугаями, и в этом закате плыли и плыли их голоса.

Хусейн:

Айана:

Так горел и никак не мог догореть этот закат, — закат месяца мухаремм 386-го года хиджры.

Месяц рамадан 387-го года хиджры

Отец задыхался. Мертвенная синева покрыла его щеки и полуприкрытые веки, неровное, натужное дыхание то совсем прерывалось, то начинало сотрясать тело до спазм.

— Папа! Папочка! Папа! — захлебывался слезами четырнадцатилетний Махмуд и бросался к Хусейну. — Ну пожалуйста, сделай что-нибудь!

— Приготовь пиалу! — Хусейн лихорадочно взбалтывал в небольшом кожаном бурдюке какую-то жидкость.

Вбежали двое испуганных слуг.

— Дайте горячей воды, быстро! — крикнул им Хусейн. — Махмуд, помоги мне.

Он наполнил пиалу настоем из бурдюка, склонился к отцу.

— Приподними ему голову, — командовал Хусейн. — Выше, выше, не бойся.

Край пиалы стукнул по стиснутым зубам. Махмуд, всхлипывая, изо всех сил помогал брату. Отец слабо глотнул раз, другой. Тоненькая струйка побежала по заострившемуся, небритому подбородку.

— Ну еще чуть-чуть, капельку, — приговаривал Хусейн. — Вот так.

Они бережно опустили отца на подушку. Он затихал. Запрокинулось лицо, безвольно повисла рука, и бессильный хрип исходил от умирающего тела.

Махмуд в ужасе попятился от постели.

— Ну где вода? Воду, скорее воду! — Хусейн бросился к своему сундучку, выхватил еще какие-то коренья, мешочки с сушеными травами. — Махмуд!

Махмуд застыл, не в силах оторвать взгляда от умирающего отца.

— Ты слышишь? Да помоги же мне, остолоп! — Хусейн сильно рванул брата за рукав, встряхнув все его тело. — Скорее!

Очнувшийся от оцепенения Махмуд кинулся за ним.

Над Бухарой плыла ночь. Полный белый месяц серебрил листья, лениво, редко перелаивались собаки.

Тускло, слабо светилось лишь оконце в доме Ибн-Сино.

Отец медленно открыл глаза, тихо улыбнулся.

Мерцала лампадка. Младший сын спал одетым, сидя на полу и уткнувшись головой в низкий столик, на котором валялись пучки сухих трав, мешочки с порошками, коренья, семена, стояли готовые настои. Старший что-то сосредоточенно толок в медной ступке, готовя очередной состав. Почувствовав взгляд, он поднял голову.

Отец и сын долго смотрели друг на друга.

— Ну что, господин ученый факих, — тихо проговорил отец, — вам опять удалось удержать меня на краю ямы?

— Это не я, отец, — ответил Хусейн.

— А кто же?

— На этот раз Гиппократ. Я разгадал его рецепт.

Отец медленно покачал головой.

— Нет. Ни Гиппократ, ни любой другой врач в мире не смог бы сделать того, что сегодня сделал ты… Я был там, понимаешь? Там. А ты протянул руку и — вернул меня.

Месяц уходил за городскую стену. Смутно белели плоские саманные крыши. Где-то далеко, за воротами Чильдухтарон запел первый петух.

Оконце в доме Сино все не гасло.

— Ну вот, — глотнув из пиалы, произнес отец. — Теперь мне совсем хорошо.