Одельша Агишев - Юность гения

— Все ясно. Гиппократ называет это гематомой. Серьезной болезни тут нет, он умер не от этого.

— Да, похоже, ты прав…

— Хотелось бы все-таки взглянуть на сердце, учитель, — напомнил Хусейн.

— Тихо. — Камари был раздражен. — Я же сказал, пойдем по порядку.

Луна чуть посеребрила стены мазаров. Близко пролаяла собака, где-то рядом хрустнул бурьян. Старик сторож обернулся, прислушался. Кажется, все стихло. Старик медленно двинулся дальше.

— Дай зажим. Так. Ну-ка, помоги мне.

Склонив головы, забыв обо всем, они трудились слаженно, увлеченно.

— Поперечный надрез сделай сам. Смелее! Так. Неплохо. Теперь отделяй диафрагму.

Колебался неровный свет горящих плошек на стенах хибарки. Где-то в ближней махалле затревожились собаки.

— Свет, где свет? — раздражался Камари. — Поправь светильник!

Хусейн поправил фитиль в плошке, придвинул ее ближе.

— Ну, — выпрямляясь и смахивая пот со лба, сказал Камари. — Вот теперь давай разберемся с сердцем…

Послышался тихий условный стук.

— Что там еще, — пробормотал Камари. — Открой.

Хусейн торопливо подошел к двери, откинул щеколду…

— Учитель!

В распахнутую дверь, отбросив Хусейна в сторону, стремительно ворвались люди.

— Сюда, мусульмане! — потрясая факелом, закричал худой дервиш с горящими глазами. — Они надругались над покойником!

Это был тот самый дервиш, что говорил на книжном базаре от имени халифа.

Ужас и слепая ярость волной прошли по толпе.

— Святотатство! О господи, какой грех!

— Вязать их! — прокричал Бин-Сафар, старик с окладистой бородой, проклинавший девушек-невест в день святой Пари. — Смерть выродкам!

Камари и Хусейн уже были схвачены, стиснуты, окружены. Пляшущий свет факелов выхватывал лица людей — ни одно из них не выражало сочувствия, лишь ужас и отвращение.

— Смерть! Повесить их здесь же, на кладбище! — выкрикнул бородач в синей чалме, часто вспоминавший великого калифа.

— Стоите! Стоите, правоверные!

Отчаянный крик и фигура старика в чалме с раскинутыми руками, застывшая на пороге, заставила толпу стихнуть.

— Именем бога и запрещаю вам эту расправу! — прокричал старик. — Кто прикоснется к ним без слова повелителя, будет проклят навеки! Это говорю я, мулла Мухаммад, настоятель соборной мечети!

— Верно! На суд повелителя! Во дворец! — раздались голоса.

— Дивись, аллах! — затрясся в истерике дервиш. — Они ищут суда могильным порам!

— Да, каляндар, да! — ответил мулла Мухаммад. — В этой стране пока еще для каждого есть суд и закон. Во дворец, правоверные! К повелителю!

Молчаливой, тесной толпой с факелами они прошли по улицам ко дворцу. Камари и Хусейна вели в середине, как воров.

Забегала ночная стража. В залах и переходах спящего дворца затеплились светильники. Толпа молча застыла в одном из залов, пустом и темном.

— Повелитель Бухары, пресветлый эмир Нух ибн-Мансур! — возвестил начальник караула.

Двое стражников расступились. Эмир вошел в зал без телохранителей, сопровождаемый лишь везиром. Эмир выглядел озабоченным, усталым. Толпа склонилась. Эмир остановился возле трона.

— Встаньте, правоверные, — негромко произнес он. — Что привело вас сюда в такой час?

— Страшное дело, повелитель, — выступил вперед Бин-Сафар. — Святотатство. Эти двое вырыли из могилы покойника и надругались над ним.

Эмир взглянул на Камари, задержал взгляд на Хусейне, потом медленно оглядел толпу. Стояло молчание.

— Подойди ко мне, божий человек, — негромко произнес эмир.

Дервиш, первым ворвавшийся в кладбищенскую хибарку, стоял сейчас в гуще толпы, за спинами, но эмир обращался именно к нему. Дервиш вздрогнул от неожиданности и незаметно подался назад.

— Я жду, — кротко сказал эмир.

— Подойди… Приблизься к повелителю, — зашептали вокруг дервиша, и толпа расступилась. Дервиш, помедлив, неохотно, осторожно вышел вперед.

— Это ты их выследил? — не повышая голоса, спокойно, даже ласково спросил эмир.

— Воля бога направляла меня, — не сразу, угрюмо отозвался дервиш.

Эмир кивнул:

— Ну что ж, ты достоин награды…

Не оборачиваясь, он протянул руку, и везир вложил в нее мешочек с золотыми. Эмир протянул мешочек дервишу и, не отрывая глаз от его слегка посветлевшего лица, задержал движение руки.

— Вот только кто он, твой бог? — в том же тоне, как будто невзначай спросил эмир. — Как его имя?

Дервиш застыл. В толпе недоуменно переглядывались.

— Не отводи глаз, — ласково попросил эмир. — Бограхан? Амир Ковус? Махмуд Газневи?

Дервиш не выдержал и отвел взгляд.

— Так. — задумчиво кивнул эмир. — Значит, Махмуд Газневи. — Он помолчал. — И по его воле ты задумал поссорить меня с учеными, — так же задумчиво продолжал эмир. — Ну что ж, пусть он тебе и платит.

Он вернул мешочек с золотыми везиру, кинул взгляд на стражу, коротко указал головой, и дервиш тут же был схвачен дюжими стражниками и быстро, бесшумно уведен.

— Ступайте с миром, мусульмане, — возвысил голос эмир. — Виновные этого дела будут наказаны. — Толпа склонилась. — И поменьше слушайте лазутчиков и соглядатаев. Аминь, — заключил эмир.

Притихнув, в мрачном молчании толпа покидала дворец.

— Велик наш эмир, — осторожно проговорил кто-то. — Насквозь видит.

— В чем тут величие! — гневно обернулся Бин-Сафар. — Схватил беззащитного божьего человека!

— Он же лазутчик!

— А хоть бы и так, — с гневом подхватил бородач в синей чалме. — Он — ревнитель нашей веры! А все, что для веры — безгрешно!..

— Ну что, Камари, — устало спросил эмир, — тебе уже мало кошек и собак?

— Мало, мой повелитель, — смело ответил врач. — Их внутренние органы не сходны с нашими.

— На этот раз я не могу тебя простить.

— Но, государь…

— Поедешь в Балх. Пусть они отдохнут от тебя. А там посмотрим.

— Повинуюсь, государь, — облегченно вздохнул Камари.

Эмир повернулся к Хусейну:

— Как тебя зовут, юноша?

— Хусейн ибн-Сино, ваше величество.

— Мне знакомо твое лицо…

— Три года назад вы подарили мне книги, государь. На базаре.

Лицо эмира потеплело.

— Да, припоминаю… Пригодились?

— Конечно, государь. Я до сих пор учусь по ним.

— Вижу, — чуть усмехнулся эмир. — Что скажешь о нем, учитель?

— Выше всяких похвал, — отозвался Камари. — Он пойдет в науке гораздо дальше меня.

— Пойдет дальше тебя? — усмехнулся эмир. — Значит, его опасно тут держать. Он не только до мазаров, до царских гробниц доберется.

Камари и Хусейн затихли, не зная, улыбаться или молить о прощении.

— Ладно, — посерьезнел эмир. — Ты прощен, Сино.

— Благодарю вас, государь, — глубоко поклонился Хусейн, помедлил и нерешительно начал: — Могу ли я просить у вас милости?

— Проси.