Юрий Нагибин - Александр Благословенный

Слышится стук в дверь.

Входит адъютант с письмом на серебряном подносе.

— От Их Императорского Величества Марии Федоровны!

Александр взял маленький продолговатый конверт с таким видом, словно тот мог взорваться в его руках. Пальцы забегали по атласной бумаге, не решаясь вскрыть.

Аракчеев, ссутулившись, отвешивая поклоны, стал пятиться к двери.

Оторвавшись от конверта, Александр ласково кивнул верному слуге.

— Мне не терпится глянуть на воинов-пахарей…

Записка императрицы-матери была оскорбительно суха и коротка: «Мне необходимо тебя видеть. М…»

…Александр входит в будуар матери. Две фрейлины, хлопотавшие вокруг сидевшей у зеркала государыни, с реверансами удалились.

Мария Федоровна, крупная, моложавая, сильно насурьмленная, с маленькими жесткими глазами, подставила сыну щеку для поцелуя.

— Садись, — сказала она резко, указав на низенькое кресло.

Высокий Александр неловко уселся и сразу ощутил себя маленьким мальчиком перед высящейся над ним матерью. Наверное, так было рассчитано.

— Ты опять принялся за старое? — спросила резко Мария Федоровна.

— Что вы имеете в виду, матушка? — с любезным лицом осведомился Александр.

— Ты вызвал Сперанского?

— Как блестяще поставлено во дворце святое дело сыска!

— Не юли!

— Ваши осведомители, матушка, идут впереди событий. Я лишь подумал о новом назначении Сперанского.

— Значит, я вызвала тебя вовремя, — удовлетворенно произнесла императрица. — Сперанского здесь не будет.

— Возможно, — пожал плечами Александр. — Некоторые считают, что Сперанский опровинциалился.

— Сперанскому здесь делать нечего! — повторила Мария Федоровна. — Хватит в нашей семье одного задушенного.

При всем своем самообладании Александр изменился в лице.

— Это угроза? Мать угрожает сыну?

— Мать предупреждает сына. Я не хочу тебя потерять. Но ты играешь с огнем.

— Мне кажется, я ни во что уже давно не играю.

— О нет! Ты всегда играешь. Всю свою жизнь. Играл в друга Наполеона и в его врага. Играл в либерала, защищал Францию на Венском конгрессе, а кончил Священным союзом. И стал для европейских бунтарей архиреакционером. Признаться, я поверила, что ты образумился. И вдруг ты вернулся к играм молодости: конституцию — Польше, нам — Сперанского с реформами. Ты уже не мальчик, посмотри на себя, у тебя плешь. Пора оставить детские игры.

— Я пытаюсь. За европейскими делами я забыл о своем долге перед Россией.

— Нельзя быть охранителем и революционером одновременно. В Европе — страж порядка, в России — разрушитель. Я не верю в твое свободолюбие. Ты вылитый отец. Сегодня он ненавистник Наполеона, завтра пламенный почитатель. Сегодня мальтийский кавалер-аскет, завтра влюбленный пастушок, сегодня апостол мира, завтра Александр Македонский, завоеватель Индии, утром бормочет буколические стихи, днем рвет усы у офицеров. Ты — Романов, а Романовы все с придурью. Кроме моего дорогого Николая. Это кремень.

Александр пристально смотрит на мать.

— У меня нет наследника… Как жаль, что между мной и Николаем затесался Константин.

— Это поправимо, — спокойно сказала императрица. — Константин не хочет царствовать. Для его фокусов ему достаточно Польши. Кстати, и в этом весь ты: дать Польше конституцию, а к ней — Константина в наместники.

— Я все понял, матушка, — сказал, подымаясь, Александр. — Разрешите откланяться?

— Если действительно понял, то можешь идти. У меня от тебя головная боль.

— Вызовите братца Николая, матушка. Он — хорошее болеутоляющее.

— Я сама знаю, что мне делать. Ступай…

…Александр возвращается в свой кабинет. Подходит к столу, берет недоконченное письмо к Сперанскому, хочет разорвать, но в последний момент удерживается. Какая-то двусмысленная улыбка появляется на его лице. Он макает перо в чернила и красивым почерком завершает свое послание:

«А посему Мы решили назначить Вас губернатором Сибири — земли обширной, богатой, но неустроенной. В заключение поздравляю Вас с орденом св. Александра Невского и лентой. Александр…»

Он старательно запечатывает письмо. Взгляд его голубых глаз проваливается в какую-то далекую пустоту…

…Толпа приветствует вернувшегося с победой императора. Во главе блестящей свиты он едет на белом коне окраиной Петербурга, но впечатление такое, будто это происходит в самом захудалом городе России допетровских времен. На радостях полиция не отфильтровала встречающих, в чествовании участвует без разбора и городское, и подстоличное, и с отдаленных земель население. Чуйки, армяки, картузы, гречишники, деревенские бабьи платки. Тут и крестьяне, и ремесленники, и мелочные торговцы, и всякая городская протерь, нищие, бесприходные попишки, юродивые, отставные солдаты, инвалиды войны. Толпа кричит, вопит, воет, кликушествует, рыдает, стонет.

— Благодетель ты наш!..

— Спаситель!..

— Солнце ясное!.. Месяц светлый!.. Милостивец!..

— Многие лета-а!.. — возглашает бродячий дьякон с синим носом.

Бабы прорываются к коню императора, силятся поцеловать стремя, сапог, хотя бы потный бок коня.

— А Бонапарта ты привез? — орет косоглазый мужик. — Дай его нам. Мы его с кашей умнем!..

Юродивый в одной рубахе, под которой что-то телепалось, заплясал перед мордой императорского коня, пронзительно распевая:

Александр оглянулся на своего друга, генерал-адъютанта князя Волконского.

— Не Париж! — сказал Волконский.

— Несчастный народ! — произнес с болью Александр. — Несчастный и в горе, и в радости…

Теперь уже вся толпа вопила:

Похоже, это стало народным гимном победы…

…Александр и Аракчеев в сопровождении очень небольшой свиты въезжают в деревню, состоящую из нескольких прямых, как стрела, улиц, обставленных одинаковыми красными домиками с коньком на крыше. Вокруг домиков ни дерева, ни подсолнуха, никакого цветка.

При виде царского кортежа несколько голопопых ребятенков, возившихся в пыли, и старух, вышедших по хозяйской надобности, поспешно укрылись в домах. Улица как вымерла.

Кортеж подъехал к одному из красных домиков.

— Выходи! — гаркнул Аракчеев.

С невероятной поспешностью из дверей выскочил крестьянин-солдат в полной воинской амуниции, двое мальчиков: один лет десяти, другой пятнадцати, тоже в военной форме, и тому и другому несколько великоватой, и стали во фронт у крыльца. Следом выметнулась баба с очумелым от страха лицом и тоже заняла место в строю.

— Пошла вон! — рявкнул Аракчеев.

Баба опрометью кинулась прочь, но не в дом, а за угол, чтобы укрыться в огороде. Остальные члены семьи стояли, не шелохнувшись, выпучив немигающие глаза.