Алекс де Клемешье - Сын Дога

– Чистые полы у вас, хозяева! – вежливо возразил Денисов и, оглянувшись на печку, прошел в горницу.

– Ну, рассказывай, Евлампий Емельяныч, что у вас приключилось, – расположившись за покрытым нарядной скатеркой столом и приготовив планшет с бумагой и авторучкой, вздохнул он. – Заявление твое я получил и, хоть и составлено оно не по правилам, не мог не отреагировать.

– Нечего рассказывать! – гневно взмахнул рукой старик Агафонов. – Принимайте меры, товаришш милиционер!

– Прям меры? Ишь ты! Меры я приму, когда разберусь в сути вопроса, – веско произнес участковый.

– Суть известна, как развожусь я со своей бывшей сожительницей и требую ее немедленного отселения из избы! – вздернув бороду, важно проговорил хозяин.

– Так… Разводитесь, значит… – Денисов пожевал губами, подышал на авторучку, в которой паста успела замерзнуть, пока шел он сюда от своего кабинета. – Что же – и заявление на развод в сельсовет уже подали?

– Заявлению мы подадим, а как же! Только енто дело другое, долгое, а отселить я требую незамедлительно, посколь создается мне жизненна угроза.

– Клево! – донеслось от дверей. – Здравствуй, Федор. Ты больше слушай ентого ирода! Совсем на старости лет сбрендил. Ишь ты – жизненна угроза! Да кака угроза-то, олух царя небесного?

В дверном проеме стояла старуха Агафонова – маленькая, сухонькая и нарочито насмешливая. Читались в ее взгляде хорошо скрываемые растерянность и обида, но виду она при муже ни за что бы не показала.

– А ты молчи! – торопливо прикрикнул на нее Евлампий Емельяныч. – Говорить станешь, когда тебя на допрос позовут!

– Клево! – всплеснула руками старушка.

– Вот! – сверкнув пронзительными охотничьими глазами, крючковатым пальцем ткнул в сторону жены старик. – Нет, ты видишь, Федюк, что она со мной вытворят?! «Клево…» Енто ить она у матросов нахваталась! Вот ты скажи мне, гражданин старший милицейский лейтенант, станет прилична женшшина так унижать сваво супружника? Енто где же такое слыхано, чтобы при живом муже баба с матросами валандалась?! Уйди с глаз долой, изменница окаянная!

Федор Кузьмич, внутренне подрагивая от смеха, с нежностью переводил взгляд то на него, то на нее. Такие родные, что сил нет! С чего же вдруг внезапная линия фронта тут прочертилась?

– Так! – прихлопнул он ладонью чистый лист, заправленный в планшет. – Давайте-ка по существу, граждане разводящиеся! Дел у меня нынче невпроворот, чтобы ишшо кажную перебранку слушать! Ты, Наталья Федотовна, возвернись покамест на прежнюю диспозицию, очная ставка нам ни к чему. С тобою я поговорю опосля, как только уясню для себя необходимый разрез. Всем все понятно?

Так строго, так резко разговаривал сейчас участковый со своими односельчанами, что оба тут же присмирели, притихли и даже головы в плечи втянули одинаково. Правда, уже через секунду старик Агафонов оживел, шевельнулся, глянул на жену победно, с форсом – дескать, видала? Нашлась на тебя управа, вон как заглавная власть с тобою разговаривает, без церемоний! Усмехнувшись уголком губ, Денисов поставил на листе сверху сегодняшнюю дату. Ниже он крупными печатными буквами – такими, чтобы старику со своего конца стола было заметно, – написал слово «ПРОТОКОЛ». Евлампий Емельяныч, конечно, заметил и обрадовался пуще прежнего.

– Значит, Федор, записывай! Житья мне ента вражья засланка, Агафонова Наталья Федотовна, не дает ни малейшего. Ежельше раньше я хучь какое-то уважение с ейной стороны наблюдал, как муж я ей и хозяин в дому, то нонеча ситуация сложилась противоположная.

– Прям противоположная? В чем же энто выражается? – поинтересовался Федор Кузьмич.

– А выражается енто в отсутствии уважения, так и запиши!

– Поподробнее, пожалуйста. Факты, факты! Без фактов протокол будет не действителен.

– Ну, стало быть, так… – прилежно положив руки на колени, приготовился перечислять старик Агафонов. – Во первых строках опиши, что ента зараза перестала в обед плошку с солью на стол ставить. Ить всю жизнь в обед ставила, как я завсегда ейную стряпню себе досаливал! А надысь перестала. Енто о чем говорит? Енто говорит, что потеряла она ко мне всяку ласковость, живя в одном со мной дому.

– Может, просто забывает? Память-то с годами, Евлампий Емельяныч, лучше не становится, наукой установлено!

– Память! – ахнул старик. – Да ты знашь ли, Федюк, сколь всего она тебе наизусть вспомнит, ежельше попросишь?! Нет, товаришш милиционер, не в ентом закавыка, а в полной потере уважения и ласковости.

– Ну, хорошо, – согласился Денисов. – Кроме солонки, имеются ишшо какие-то факты?

– Факт имеется такой, что таперича, когда стрижет меня ента агентурна шпионка, она щекотны волоски специально мне за ворот подсовыват. А я до смерти состриженные волоски за воротом терпеть не могу! Я чешусь – а она чесоточным дразнит, холера!

Денисов понял, что еще чуть-чуть – и он захохочет в голос.

– Ты фиксируй, фиксируй! – подсказал старик Агафонов. – Я тебе чичас такой факт скажу, от которого ты насовсем сумлеваться перестанешь! Намедни мы с ентой вражеской мордой кино про Чапаева глядели. Ты смотрел ли, Федор?

– Раз тридцать, – подтвердил Денисов.

– Вот! Стало быть, должон помнить там такой антиресный момент – сидит Фурманов и картоху чистит, а Чапай начинат объяснять на яблоках и папиросках, где надлежит быть командиру на лихом коне. Помнишь ли?

– Конечно, помню!

– И вот говорю я своей ненаглядной – мол, чуток я в кинофильм-то не попал! Она мне – как так? Я – а вот так! Картоху на столе видишь? Видит она, чай, не слепая. Я спрашиваю – а знашь ли ты, что енту картоху я Фурманову лично принес, как был я в тот момент ответственным за обеспечение штаба съестными припасами? А что он меня в книжке-то не прописал – так енто чистая случайность и недоразумение. Я же рядом там стоял! Прописал бы Фурманов меня в книжке – я бы и в фильм попал. Уххх, как она меня поносить принялась! И брехуном, и придумщиком, и клеветчиком. Меня! Героя, кавалериста чапаевского дивизиона – брехуном!

Денисов уронил руки на планшет, поверх рук уронил голову, плечи его затряслись.

– Вот я гляжу, – после паузы с сочувствием проговорил старик Агафонов, – что тебе, Феденька, тоже такая несправедливость обидна, хучь ты и не сродственник мне. А потому что душа в тебе большая и обширная. Ты того, Федь… Ты не плачь!

Плечи участкового затряслись еще сильнее.

– Холера! – взвыл Евлампий Емельяныч. – Ты, котора на печке окопалась! Ты только глянь, до какого состояния ты нашу власть довела, котора уважаемый всеми человек Федор! Нет, я такого унижения не стерплю! Ить сердца не хватат перед людями позориться, как ты меня вынуждашь! Сегодня чтобы ноги тут твоей не было! Понимашь, аль тупо?