Вирджиния Бокер - Ищейка

– Да, – говорю я. – Не рассказала, потому что не видела веских причин рассказывать.

– Веских причин… – захлебывается слюной Гарет.

Николас останавливает его жестом:

– Помолчи.

– Мы познакомились еще в детстве. Оба рано лишились родителей. И долгие годы у нас не было никого ближе друг друга. А потом мы выросли. Калеб хотел быть ищейкой, а я нет. Так что постепенно наши пути разошлись.

– Разошлись, говоришь, – хмыкает Николас. – И все же ты звала его в тот день, когда я приходил за тобой во Флит. Почему?

Чувствую на себе взгляд Николаса и поворачиваюсь, чтобы встретить его.

– Потому что была больна. Потому что уже неделю находилась в тюрьме и никто ко мне не приходил. Потому что… – у меня срывается голос, и я не могу себе этого простить, – я надеялась, что мой первый и единственный в целом мире друг будет последним, кого я увижу в своей жизни. Вот и все.

Все молчат, так что я продолжаю:

– А бокал я разбила не потому, что с ним в сговоре. А потому что мне не понравилось, что друг моего детства охотится за мной и хочет убить.

Я оглядываю сидящих за столом. Николас и Питер смотрят на меня внимательно, и Джордж тоже, но на их лицах ни злобы, ни подозрения. Джон все так же стоит сзади, его рука прижата к моей. Он не шевельнулся, не отодвинулся от меня. Тоже не сделал ничего такого, что навело бы меня на мысль о злобе или подозрении. Только Гарет и Файфер смотрят с недоверием, но такими же глазами они смотрели с первой минуты нашего знакомства.

– А я думаю, что она из них, – говорит Гарет. – Засланная. Попытка ищеек проникнуть в лагерь противника…

– Пять человек трудно назвать лагерем, – перебивает его Питер. – Шесть, считая тебя, хотя ты только что прибыл.

Гарет раздраженно отмахивается:

– Так как же вы интерпретируете ее дружбу с инквизитором?

– Элизабет уже объяснила, что они не друзья, – отвечает ему Николас. – И это совершенно очевидно. Если бы их дружба продолжалась, он бы не оставил ее умирать в тюрьме.

Непосредственность этих слов, их простота хлещет меня как пощечина.

– И все равно она все еще поддерживает знакомство с врагом…

– Это было давно, – перебивает Николас. Голос его спокоен, но тон непререкаем. – Мы не можем считать ее ответственной за то, кем решил стать ее друг. Бывший друг. – Он улыбается. – Джон, не отведешь ли Элизабет наверх? Ей обязательно нужно посмотреть руку.

Я смотрю вниз. Белая салфетка, которую Джон использовал вместо бинта, вся теперь пропитана кровью. Стекло. Я не сообразила, что до сих пор его сжимаю.

Джон направляет меня прочь из столовой, по лестнице, по коридору, мимо бесконечного ряда картин и бра. Я не помню, какая дверь моя, зато помнит он. Мы останавливаемся перед нею, пройдя коридор лишь наполовину. Джон протягивает мимо меня руку, чтобы открыть дверь.

На столе рядом с кроватью густо заставленный поднос: миска с горячей водой, от которой идет пар, пучки трав, ряд маленьких металлических инструментов, пачка чистых белых полотенец и бинтов. Есть даже кувшин с вином и тарелка с едой. А вот места, куда бы мы могли сесть, нету. Ну, кроме кровати.

Я смотрю на Джона, он оглядывает эту декорацию и слегка хмурится. Помешкав мгновение, он прокашливается и показывает на кровать:

– Ты не могла бы… гм… если не возражаешь…

Он обшаривает комнату взглядом – будто желая, чтобы внезапно, волшебным образом, здесь появился набор стульев – или чтобы исчез он сам.

– Все нормально, – говорю я, подходя к уже застеленной кровати – зеленое покрывало гладко и туго натянуто поверх матраса.

Сажусь на краешек, твердо прижимая ступни к полу, будто от этого посиделки с незнакомым мужчиной на кровати кажутся менее интимными. Или даже со знакомым.

Но эта неловкость – ерунда по сравнению с тревогой, что под салфеткой рука начинает заживать, рана с каждой секундой зарастает.

Джон закрывает дверь, останавливается, потом подходит ко мне, садится рядом, матрас под его весом прогибается, и меня наклоняет к Джону. Мы так близко, что соприкасаемся плечами. Он смотрит на меня нерешительно, потом берет за руку.

– Давай посмотрим.

Снимает окровавленную салфетку.

– А я-то думала, это магия, – говорю я наудачу.

– Что – это?

– Тарелки. Там, в столовой. Пока ты мне не сказал про Гастингса, я думала, это магия.

– А-а. Да, наверное, это так и выглядит. – Он берет с подноса пинцет. – Возможно, Николас может проделывать такое. Но не стал бы тратить энергию, тем более сейчас. Не двигайся.

Он вынимает первый осколок стекла. Я задерживаю дыхание, изо всех сил желая, чтобы рана не спешила заживать. Хотя бы не прямо у него на глазах.

– А почему? – Мне вспоминается лицо Николаса, серое, осунувшееся. Зелья, которые он все время пьет, последнее заклинание, которым он воздействовал на меня во Флите – не сработавшее заклинание. – Потому что он болен?

Джон не отвечает, продолжает обрабатывать мою руку. Но я не замолкаю:

– А что с ним? Ты не можешь его вылечить? В смысле, раз ты смог вылечить меня, а у меня была тюремная горячка, почему же его не можешь? Ведь нет ничего хуже тюремной горячки. Разве что чума, но у него же нет чумы, я бы заметила. Или потовая лихорадка? Да нет, тогда он бы уже умер…

Я знаю, что трещу без умолку. В любую секунду он может заметить, что здесь что-то не то. Что рука порезана не настолько сильно, как ожидалось. Два и два он сложить сумеет, и как только сделает это, мне придется его убирать. Почему-то кажется, что радости мне это не доставит.

– Это не болезнь. По крайней мере, не болезнь в том смысле, в каком понимаешь ее ты, – наконец отвечает Джон. Отложив пинцет, он взялся за травы, крошит их в кипяток. Не могу поверить: кажется, он вообще ничего не заметил. – Это проклятие.

– Николас проклят?

Я удивлена, хотя, наверное, зря. Николас вряд ли мог бы стать главой реформистов, не нажив себе при этом достаточного количества врагов.

– Да, от этого он и болеет. С виду это напоминает пневмонию. Что тоже было бы достаточно плохо. А по сути все гораздо хуже. Проклятие съедает его. Кое-что, конечно, я могу сделать, чтобы улучшить его самочувствие, но снять проклятие не в моих силах. – Он осторожно берет мою руку и бережно погружает ее в воду. Вода пахнет мятой, от нее кожу приятно покалывает. – Если проклятие не снять, оно в конце концов убьет его.

Если Николас умрет, движение реформистов, вероятно, умрет вместе с ним. Бунты и протесты сойдут на нет, жизнь вернется в привычную колею. Что является нормальным состоянием для всех, кроме Николаса, реформистов да ведьм с колдунами, горящих на кострах, насколько я понимаю.

И кроме меня.

Я знаю, что Джон за мной наблюдает, ощущаю свою руку в теплой покалывающей воде, помню, что он еще держит ее там – длинные пальцы слегка охватывают мои, которые поменьше.