Олег Фомин - Льдом и мечом

— Милита… — Эгорд поджимает губы. — Сломала портал.

— Зачем?! — недоумевает Тиморис. — Могла же мгновенно попасть в логово Зараха!

— И мы бы смогли.

— Хочешь сказать, эта девка отказалась от такой удачи только… чтобы не пустить нас? Вот гадина!

— Просто одержимая. Хочет расправиться с Зарахом сама, раньше нас.

«Придется поискать иной способ. — Удараг скользит щупальцем по обломкам полумесяца. — Есть идея, но нужно время. Можете пока побродить по крепости, запастись чем-нибудь полезным».

— Не заблудимся? — с сомнением спрашивает Тиморис. — Тут довольно жутковато.

«Стены — не преграда для мыслей. — Удараг прикасается кончиком щупальца к голове. — Позовите меня мысленно, я отвечу и найду. Но лабиринт не такой уж сложный. Уверен, прежде чем управлюсь, отыщите выход сами».

И правда, этажи устроены примерно одинаково, спустя полчаса ходьбы по коридорам и залам Эгорд и Тиморис ориентируются свободно, даже решают разделиться.

В башне на каждом из семи этажей обнаруживается знакомая деталь — каменная трехглавая гидра с огромным шаром. Но сейчас в сферах вместо густой тьмы — пустота. Хранилища силы стали обычными стекляшками: последствия Милитиного мародерства.

Эгорд задерживается в одной из лабораторий, на час в нем пробуждается алхимик, годы мирной жизни не прошли напрасно, звенят колбы, шуршат порошки. Готовит лечебные и бодрящие зелья, красивые хрустальные флакончики заполняют торбы.

Тиморис на кухне. Успел найти ремни, коса прочно сидит за спиной, воин за столом, уплетает за обе щеки. Ароматная горка из мяса, рыбы, салатов, фруктов, хлебов разложена по блюдам так, словно с нее намеревались писать картину. Наверное, маги после беседы с пленниками хотели как следует насытиться. И любили делать это изысканно.

— Знаешь, — мычит Тиморис с набитым ртом, — думал, после этой передряги неделю кусок в горло не будет лезть. Хорошо, что ошибался…

А вот Эгорду кусок как раз не лезет, разве что кусочки, пережевывает и запивает с усилием.

Выйти удается легче легкого — находят люк, через который вошли.

Грудь наполняется свежестью, после давящих размышлений в тесных стенах простор — как целебный эликсир, словно земля острова приросла к телу и дышит как третье легкое.

— Поброжу туда-сюда, — притупленно говорит Тиморис. — Может, кому-то удалось спастись…

— Хорошо. — Эгорд машет вслед. — Мне тоже надо кое-куда наведаться.

Ноги приводят к мельнице. Парусные крылья все так же плывут по воле ветра. Эгорд где-то глубоко, тайком от трезвого рассудка, надеется, что Наяда жива…

Внутри как прежде, механическое сердце уютно гудит, но душа пропитывается жгучей горечью: здесь нет той, кого ищет.

Поднимается на третий этаж, в памяти теплеет, у этого окна разговаривал с Наядой…

У книжного шкафа за столом сидит Удараг, при свечах читает книгу. Взгляд скользит по строчкам, обрамляющие пасть щупальца переворачивают страницу.

«Когда-то это был мой дом».

Ноги Эгорда немеют, опускается в кресло.

— Ты… отец Наяды?

Запоздало понимает, что не знает настоящего имени…

«Не трудись объяснять. Знаю, ты о моей дочери. Я говорил, что имена в мире мыслей ведут себя иначе. Даже если сообщу имя, что дал дочери при рождении, — все равно услышишь имя, которое дал ей ты».

Молчание. Удараг продолжает читать, Эгорд завороженно смотрит на пламя свечей, грусть окутывает усталостью, веки слипаются…

Голова бездумно поднимается, на руках красные отпечатки, помогает прийти в себя удивление — Удараг, только что листавший начало книги, шуршит последними страницами. Сколько же Эгорд спал? Наверное, часа два: за окном так же светло, но оттенок чуть изменился.

Тоска по вырванному куску души все еще внутри, отравляет.

— Я знал Наяду меньше суток, — раздавленно бормочут губы, — но больно так, словно потерял человека, которого любил всю жизнь. А ты наоборот… Столько лет растил дочь, но страданий не видно… Завидую…

«Я страдаю. Но в моих жилах кровь спрута, эти древние гиганты по сути своей воплощение покоя, умиротворения, холодного и слегка сонного разума. Мои страдания глубоко, на дне океана, увидеть их могут только спруты».

Удараг поднимает глаза, на Эгорда смотрит тьма придонных вод.

«И все же… Если доведется встретить твою сестру… Несмотря на то, что она не всегда была такой и вас единит светлое прошлое, будет трудно удерживать желание вступить в бой».

Эгорд призывает в мысли живой образ Наяды из нежных красок, но ее тело постепенно иссыхает, превращается в черный туман, остаются кости.

— Мне тоже…

Эгорд не знает, куда деться от страшной картины скелета в радужном платье.

— Что с нашим путешествием? — спрашивает, лишь бы отвлечься. — Улететь не можем, телепортироваться тоже. Как покинем остров?

Удараг закрывает книгу, гасит свечи.

«Поплывем».

На берегу встречают Тимориса, тот виновато разводит руки, водит по земле непривычно угрюмым взглядом, поиски выживших провалились.

Но увязнуть в тоске не дают ни ему, ни Эгорду.

Саффлы тянутся вереницей вдоль берега, наблюдают за спрутами.

Гиганты без цепей, сухопутные младшие браться освобождают последних, оттаскивают ржавые стальные кольца на песок. Спруты мирно поют, голоса мелодичные, натянуто-упругие — словно в воде рождаются, растут и стремительно всплывают огромные пузыри. Уплывать чудовища не спешат: ворочаются, кружат, словно греются в лучах дня, медленно, величественно.

И вновь Эгорд ощущает мысленное общение, разумы саффлов и спрутов переплетены одной сетью. Не понять, какой смысл несут эти волны, но что-то хорошее, успокаивающее… от спрутов исходит благодарность… хочется бесконечно быть в эпицентре мысленного обмена, плавать в этом чувстве…

«Они прямодушны, — объясняет Удараг. — Готовы сию же секунду уплыть на родную глубину, не были там больше сотни лет. Но если саффлы попросят о помощи — согласятся без колебаний».

— Па-а-агадите… — Тиморис делает шаг назад. — Мы что… поплывем на этих страшилищах? Да нас в пути такие чуть на куски не… — Осекается, испуг сменяется усталым равнодушием, отмахивается. — А, ладно, делайте что хотите…

Эгорд улыбается, обнимает спокойная радость, как будто в детстве отец усаживает на колени, рассказывает сказку…

Спрут протягивает щупальца к берегу, смыкает в подобие моста. Троица идет по серой дуге, вокруг серебрятся капли, Эгорд придерживает Тимориса, тот балансирует раскинутыми руками, глаза от страха большие, но губы чаще и чаще подергивает улыбка.

Тело гиганта ровное, как блестящая серая жемчужина, схватиться не за что, остается рассчитывать на собственное чувство равновесия. Удараг возвышается впереди — у клюва и тяжелых век, синие канаты щупалец оплетают живую твердь, будто срастаются с плотью древнего предка.