Сергей Малицкий - Тень Лучезарного

– Веп, – вспомнил слова Бриты Игнис. – Мурс Светлой Пустоши.

– Значит, Веп, – кивнул Холдо. – Я слышал о нем. Но в преданиях говорилось о чем-то вроде платка. Но это была алая кровь. Да. Он махнул рукой, и бабка замерла. А потом опала, оплыла грудой истлевшей плоти. И из этой кучи поднялась тень бабки и пошла вслед за своей кошкой на запад.

– А потом? – прошептала Серва.

– Потом мурс поплыл к нам, – прошептал Холдо. – И тоже махнул рукой. Но нас не так легко взять. Однако он оказался очень силен. Очень. Мне даже почудилось удивление на его лице. Он опустил руки в красное на собственном горле и мазнул нас всех по губам. Я не увидел, как это произошло. Мурс исчез, а на губах остался вкус крови. Я посмотрел на мать, на брата, разглядел красные мазки.

– Быстро! – закричала она вне себя. – Бегом в дом!

Мы забежали в наш трактир, который давно забыл о едоках, умылись. Мать взяла нож и вскрыла каждому из нас сосуды на запястьях и велела сосать собственную кровь. Столько времени, пока она не перестанет идти. И сама сделала то же самое. Мы сидели так долго. Пока не начала кружиться голова. Потом мать сказала, что иногда это спасает. Но редко. Сказала, что мужчины в нашем роду не подвержены корче, которая обращает человека в зверя, и что именно поэтому мой прадед ушел из храма. Он не был таким уж добряком, просто понял, что его неподверженность корче заинтересовала Фабоана, и решил, что ни к чему ему служить соломенной куклой для вельможных забав. Но мать… Она была уже не молода. Поэтому вечером, когда у нее поднялся жар, ушла в сарай и попросила запереть ее снаружи, оставив там кадушку воды. Два дня я слышал оттуда ее голос. А потом только шипение. Я запретил брату даже подходить к этому сараю. Но он младше меня. А она – мать. Он это сделал вчера. Открыл сарай. Я прибежал на крик. И увидел чудовище, которое пожирало моего брата. Я бросился домой за мечом, но в окно увидел ту гнусность, которая убила моего брата. У нее было лицо матери. Глаза ее. Мне даже почудились слезы в ее глазах. И я остался в доме.

Холдо замолчал. Игнис слушал, как потрескивают угли в костре, и представлял сотни, тысячи людей, которые уходят из деревень на запад, к Светлой Пустоши. Шесть лет назад ее хозяева собирали даже мертвых и что-то делали с ними. Теперь им понадобились живые. Зачем? Может быть, стоило пройти шесть лет назад поближе к самому центру Пустоши, к зловонному болоту на месте умаления Лучезарного, к бездне, называемой в Эрсет – Пиром?

– Она забралась на крышу и стала что-то плести, – продолжил Холдо. – Я не видел нитей, но я их чувствовал. Она превращала в логово наш дом. Покрывала его паутиной. А затем…

Холдо сглотнул и вымолвил с трудом:

– Затем она вошла внутрь. Я стоял у печи с топором и мечом. Тут же стояли вилы. Но мать вошла не чудовищем, а в своем обычном облике, разве только одежда ее была изодрана и прихвачена на поясе обычной веревкой.

– Холдо! – сказала она как ни в чем не бывало. – А где твой братик?

– Оближи губы, – ответил я ей. – Разве не его кровь у тебя на них? И она облизала. Гримаса исказила ее лицо на мгновение. На долю секунды, но я понял, что там, в этой бездне, она все понимает, но не может с собой совладать. И на моих глазах, стремительно, она вновь начала превращаться в то же самое чудовище…

– Ты хороший мечник? – спросил в тишине Игнис.

– Не знаю, – ответил Холдо. – Мать учила меня. Всю мою жизнь. Затем учила брата. Но я никогда не испытывал свое умение. Вчера это было в первый раз. Я отсек несколько ног у чудовища, пригвоздил его к полу вилами, затем остался на ночь. Мне показалось, что в глазах у нее что-то еще было. Я думал, она опять станет сама собой. Может быть, умрет в человеческом облике. Но я не дождался. Утром я сжег останки брата в печи, соорудил ловушку, надеясь, что она вытолкнет мать в снег и заставит замерзнуть, и ушел.

– Раны? – спросила Туррис. – Паутина?

– Раны – ерунда, – махнул рукой Холдо. – Я переношу их еще лучше, чем колдовство. Мать так и сказала, если чувствуешь жжение в ране, значит, в ней яд. Но жжется не он, твое тело выжигает грязь, попавшую в него. А паутина… Я щит.

– Щит? – удивилась Аментия.

– Я – щит, – твердо повторил Холдо. – Я отражаю удары. Я могу пропустить удар мечом или когтями, как видите по моему лицу, но магия для меня подобна дождю или пущенной стреле, которую я вижу. И которая летит медленно. Я становлюсь щитом. Закрываюсь от дождя, от стрелы, заставляю ее лететь туда, куда нужно мне. Может быть, вернуться к тому, кто послал ее.

– А если посыл будет так силен, что ты не устоишь на ногах? – прошептала Аментия.

– Не знаю, – признался Холдо. – Вчера я впервые резал мечом живую плоть в схватке. Затем я впервые рвал сотканную вокруг моего дома паутину. До этого я верил словам матери и ее наущениям. Все совпало. Но в паутине магии было слишком много, и я слил ее часть в меч.

– Туда, где тебе открылся простор, который ты не сможешь наполнить никогда, – поняла Туррис.

– Наверное, – погладил ножны Холдо. – Дна в этом мече я и в самом деле не почувствовал.

– Все! – поднялся Эксилис. – Хватит на сегодня разговоров. – Спать. Завтра – Бэдгалдингир.

…На следующий день к полудню отряд приблизился к главным воротам древней крепости. Еще издали Игнис почувствовал что-то неладное, а вблизи тревога и вовсе захлестнула его. Великая древняя стена, соединяющая отроги гор Балтуту и Хурсану, была усыпана сэнмурвами. Из-за стены глухо раздавались удары.

– Энки всемилостивый, – сдавленно выдохнула Бибера, прошептала что-то и упала на шею коня.

– Что случилось? – обернулся Эксилис.

– Мать, – прошептал Холдо, который сидел за спиной Биберы. – Она сказала, что над воротами Бэдгалдингира висит труп ее матери.

Игнис прищурился. Солнце не слепило глаза, но расстояние было слишком большим. Над дозорными бойницами ворот и в самом деле висело, раскачиваясь, что-то красно-розовое, и сидящие в бойницах сэнмурвы тянули шеи и делали тело все краснее и краснее.

Младший из братьев Ренисус, последыш древнего каламского рода Ванум, всю жизнь считал необходимым чем-то гордиться, и поводы для гордости у него имелись. Он гордился тем, что он калам, а не атер, лаэт, руф, или тем более дакит или даку, или еще кто из когорты пришельцев, которые хоть и осели на древней земле, но все равно были захватчиками и мерзавцами поголовно, пусть и называли себя вирами и кичились, что пустили корни на новом месте и никуда уже не уйдут с занятых угодий. Затем он гордился тем, что только в Бэдгалдингире сохранились древние башни и великая стена, к строительству которой приложил руку еще сам Энки. Да, конечно, имелась еще треснутая часовая башня в Кируме, целый город Уманни в пределах Светлой Пустоши, Эбаббар и даже Самсум, но все они меркли рядом с величием Бэдгалдингира. Следующим поводом для гордости было то, что отцом Ванума был не какой-нибудь нищий калам из глухой деревни, а король благословенного королевства, и он, Ванум, был не бездомным попрошайкой, а самым настоящим принцем. На этом поводы для гордости до поры до времени заканчивались, зато открывался бесконечный список поводов для ненависти. Ненавидел Ванум многое и предавался этому сладостному занятию с утра и до вечера. Сначала он ненавидел старшего и среднего брата. Тигнума он ненавидел за то, что тот должен был стать, а потом и стал королем Бэдгалдингира, оставив младшему брату удел принца до скончания отпущенного ему срока жизни. Ванитаса он ненавидел за то, что тот был добряком и увальнем и относился к младшему брату с любовью, несмотря на то, что тот отвечал ему только капризами и все той же ненавистью. Еще бы, ведь в случае смерти Тигнума и всех его отпрысков, пусть даже для достижения этой смерти сам Ванум приложил бы немало сил, власть в королевстве перешла бы именно к Ванитасу, а не к Вануму. Одно было хорошо, сыновьями не успел обзавестись Ванитас, но и это было причиной для ненависти. Во-первых, средний брат взял в жены простолюдинку из середины ущелья, во-вторых, запустил ее в королевский замок, а в-третьих, относился с нежностью к рожденной этой простолюдинкой дочери, к отвратительной Бибере, которая на все имела собственное мнение, и даже когда кланялась пылающему ненавистью дяде, то и тогда ни на секунду не стирала с лица улыбку. Опять же следовало вспомнить, что и королевой Бэдгалдингира стала не каламка, а валлка Ситула Керусса из нищего королевского дома земли Этуту, а ведь туда же, расхаживала коридорами замка как его хозяйка, словно привезла с собой из Хатусса не два мешка с гнилым тряпьем, а обоз, груженный золотом. А уж ненавидеть сестру следовало безраздельно. Мало того, что вечно смотрела на младшего брата с презрением, так и не вышла замуж, осталась старой девой, да не девой, потому как все-таки родила уродливого зверька со смазливой внешностью, будущую или уже нынешнюю потаскушку – Ашу, которую тут же удочерил король Тигнум. Неужели и в самом деле спуталась с этим древним уродом из башни угодников – Бенефециумом? Была бы воля Ванума, давно бы уже полетел нестареющий угодник с самого верхнего яруса вниз головой, пробил бы крышу трактира, упал бы на плиту общей печи и испекся, прожарился бы так, чтобы мясо отставало от костей. Конечно, он отец Аши, кто же еще, если еще один недоносок, Морбур, что иногда крутится у входа в замок, похож на свою сестричку Ашу – как камень, что откололся от той же скалы. Все-таки мерзость прочно опутала Бэдгалдингир своей паутиной, куда ни шагнешь, обязательно поймаешь ее на лицо. Даже в собственных покоях. Как так вышло, что, прожив большую часть жизни, он, Ванум, так и не сумел жениться на тех мерзавках, что поначалу привлекали его лицами, статью или богатством своих отцов, а потом только множили его ненависть? Почему никто из них не согласился на его предложение? Как так вышло, что он взял в жены пусть и богатую, но уже немолодую Клам Тимпанум, паршивую араманку из грязного аштаракского княжества? Да, сестру короля Каниса, и сами араманы не уступали каламам в древности, вот бы еще и Клам не уступала прошлым воздыхателям, а то ведь и тут случилась беда. Не девицей оказалась молодая в постели, еще и удивилась, чего от нее хочет Ванум, мол, подождал бы еще лет десять, так уж точно, само собой бы вновь одевичилась, и визжала, когда он бил ее смертным боем, да не добил. Или сил не хватило, или решил, что уже мертва окровавленная новобрачная.