Татьяна Сапрыкина - Гедамбола

Отец кивает, стегнув лошадь, я узнала ее – рыжую с желтыми ушами – и мы с ним едем.

Я сижу на телеге и смотрю, как мама и двор, с которого мы тронулись, постепенно удаляются, мама машет нам торопливо и уходит в дом. Пахнет свежим хлебом, молоком, теплым навозом и сеном – всем сразу.

– Удобно сидишь? – смеется отец, оборачиваясь.

Потом я ложусь на бок, и дом, и рябина, и все вокруг тоже заваливаются на бок. И едут-едут…

…Бабушка поет мне колыбельную. «Брень-брень-брень» – те же звуки, что я слышала в замке, ночью, когда меня никто не мог видеть. Тот же мотив.

…Поздний зимний вечер. За окном темно. Свечи горят неровно, рывками, будто кто-то огромный дышит на них, пламя высокое. Вокруг полумрак. Только одну фигуру свет выхватывает из темноты, будто высвечивает в памяти.

Я в комнате своей бабушки – папиной мамы, той, что с портрета. Я вроде бы немного боюсь ее? Да что тут говорить, очень боюсь, я здорово робею. И в эту комнату без нужды не захожу. Но что делать – в прошлый я здесь умудрилась оставить свою книжку с картинками – пришлось возвращаться, чтобы забрать.

Папина мама сидит в кресле очень прямо, длинная, морщинистая шея обрамлена высоким кружевным воротником. Она худая, жилистая и смотрит на меня без радости. Взгляд пронзительный, оценивающий, от такого сразу делается неуютно. Будто он спрашивает строго, выучила ли я правила или достаточно ли достойно ли себя вела за обедом? В комнате одновременно и холодно, и жарко. Как такое может быть? Бабушка что-то вяжет – но вместо пряжи у нее пустота – спицы мелькают в старых, худых руках, с голубыми прожилками вен, а самого вязания нет. Я торопливо хватаю книгу со стола. Не выдерживаю и спрашиваю:

– Почему здесь так странно – и холодно и жарко сразу?

– Это ветры, дорогая, не бойся, скоро все кончится.

– Ветры? Как наш Климентин?

Бабушка фыркает.

– Климентин… Это настоящие ветры, дикие, с вершины горы.

– Бабушка, а что ты вяжешь? И где твоя пряжа?

Лицо бабушки меняется – оно делается злым, неприятным, мне хочется быстрее убраться отсюда, но я стою, как заколдованная, и жду ответа. Я знаю заранее, что он мне не понравится, и вообще, зря я затеяла этот разговор.

– А вяжу я, дорогая, погибель. Но ты же никому не скажешь, не так ли? Особенно маме?

Бабушка, словно огромная бурая птица, наклоняется надо мной, ее острый нос направлен мне прямо между глаз. Делается так страшно, что я, прижав книгу к груди, выбегаю из комнаты.

– Иначе бабушка и тебя накажет, – несется вслед. – Смотри же, молчи!

…Я вижу себя такой, какая я сейчас. Столько лет прошло. Мы с отцом, смеясь, въезжаем верхом во двор нашего замка. Мы едем из деревни, где местные рыбаки поймали необыкновенно большую рыбу. Мы все воняем рыбой, так как по очереди брали ее, чуть ли не целовали в шутку, кривлялись, разыгрывали сценки, восхищались, до чего же она роскошная, а больше всего удивлялись, как это удалось ее вытащить. В маленьком королевстве любое событие – праздник. Мое платье в чешуе. Теперь надо сообщить всем, кто работает в замке, что сегодня рыбу зажарят, и там, где река делает поворот, на хуторе, будут танцы и славное угощенье.

Мне не терпится сделать это самой. Я спрыгиваю на землю. Нога неловко подворачивается.

– А косить, молотить и в землю зарывать, – ругаюсь я, точно также, как моя мама.

Прихрамывая, ковыляю к стене, чтобы прислониться. Снимаю ботинок и тру лодыжку. Отец тоже спрыгивает с лошади и спешит ко мне.

– Жужа, – слышу я сверху, – ну-ка, уйди, я тут делаю уборку у этой старой ведьмы. Сейчас всю пыль тебе на макушку вытрясу.

Я поднимаю голову – бабушка, мамина мама, высовывается из окна – ее лицо круглое и полное, брови вразлет, волосы седые, она смеется. Ее морщинки нависают надо мной, как рифленый зонтик. От всех бед.

– Извини, – как ни в чем ни бывало весело кричит она отцу и радостно улыбается, но видно, что о «ведьме» ничуть не сожалеет.

Краем уха я слышу из глубины комнаты ворчание.

– Давно пора было выкинуть этот хлам. Как говорится, «сбежало молоко – нечего рыдать, надо новое наливать!»

Я занята своей ногой. Отец тоже наклоняется посмотреть, что с ней.

– Просто подвернула, – облегченно говорит он. – Давай я отнесу тебя в комнату.

От отца как всегда пахнет навозом. Даже рыбе на в силах справиться с этим запахом. Белая голова снова появляется в окне. Неутомимая в своей любви к чистоте бабушка вытряхивает скатерть, однако на этот раз я отчетливо вижу, что вместе с ней вниз летит силуэт чего-то полупрозрачного, невесомого. В воздухе делается и жарко, холодно сразу, я чувствую, как на голову оседает нечто вроде покрывала, будто все ветры мира залетели мне в уши, шумят там, безобразничают и дерутся. Меня обволакивает тепло. Но холод знает свою злую работу – он уносит в запределье – мое тело в одну сторону, мою душу – в другую…

– Тьфу ты, пропасть, – слышу я издалека, над головой. – Сколько тут всякой дряни.

Будто все, что было, удаляется от меня, истаивает.

– Я вспомнила! Я все вспомнила! Мне надо домой! Я хочу домой! Я хочу назад, в Гедамболу!

Не знаю, когда я это сказала. Во сне? Или когда уже открыла глаза?

Что-то быстро включилось в моей голове. Кажется, я увидела недоуменное лицо Иры безо всяких ямочек – может, она не ожидала, что ее метод сработает так быстро. Но это только мгновение.

Я дождалась ночи. Взяла заплечный мешок, надела странную, но теплую одежду. И вот я стою в ней посреди комнаты, готовая убежать. И вдруг понимаю, что на гору мне не взобраться. Ни в коем случае. Я ведь не ветер. Сбрасываю чужую одежду. Что делать теперь?

Внезапно я вспомнила наш разговор и то, что сказала мне хозяйка: «Когда пойдешь обратно…»

– Я иду обратно! – воскликнула я громко. – Слышишь? Я хочу обратно! Я вспомнила, где мой дом! Я все вспомнила!

Спустя мгновение я снова оказалась перед женщиной в голубом платье. На мне больничная пижама – так называется рубаха и брюки, которые выдали, пока я болела. Я босяком, но в руках у меня верная сумка с вышитой буквой «Ж» – теперь я точно знаю, что это начальная буква моего имени. Теперь я увидела, что у хозяйки Гедамболы слегка приплюснутое лицо, будто это она, а не я налетела на камень. Снова я удивилась, какие красивые у нее глаза. У обычных людей никогда таких не встречала. Я часто вспоминала ее, но теперь понимаю, что даже не могла вообразить, до чего она прекрасна.

Жаль мое любимое зеленое платье. Я ощупала свой заплечный мешок, чтобы убедиться, что все на месте, что книжки тут, со мной. Особенно та, детская, с пословицами.

Я решила так – действовать надо быстро. Пожалуй, своей пижамой я сбила ее с толку. Уже хорошо. Женщина смотрела на меня насмешливо, краем глаза разглядывая, что за диковинка на мне надета.