Ксения Медведевич - Кладезь бездны

– И все же, о Тарик… – начал было мулла.

И осекся.

Потому что нерегиль вдруг нахмурился и оскалился, словно от внезапной зубной боли – да еще и ладонь к уху приложил, словно ему туда заорали. Слушая ладонь, как раковину, Тарик вскинул руку: подождите, мол, я тут… что? Что он тут?

– Мне срочно нужно в главный лагерь! – нерегиль встряхнулся и отвел ладонь от уха.

Аураннцы, как оказалось, стояли со странными, застывшими лицами – причем схватившись за рукояти мечей.

Сейид гаркнул им что-то по-своему, и сумеречники мгновенно оказались в седлах.

– Договорим потом, о ибн Салах… – быстро сказал нерегиль мулле, приложив руку к сердцу в знак извинения. – Хунайн! По коням!

– Что случилось?..

– Потом!..

Они взяли с места в галоп и мгновенно скрылись в страшной пылюке.

Ну а Марваз с ребятами и муллой остались хоронить тела погибших.

– Разве можно учить истине мечом, – тихо сказал Абд-ар-Рафи, прикрывая одно тело своим плащом. – Посланник Всевышнего учил нас прощать и любить друг друга, а мы?..

– Посланник Всевышнего сказал: «Рай находится под остриями мечей», – пропыхтел Марваз, укладывая еще одного безголового мертвеца на циновку.

– Это слабый хадис, – буркнул мулла.

«Зато какой верный», – подумал про себя каид, но вслух ничего не сказал.

Абд-ар-Рафи махнул рукой:

– Потащили!..

И, взявшись за концы подстилки, они поволокли мертвеца прочь.

Сумеречник понял, что его ждет, как только оказался перед халифом. Аль-Мамун уже научился читать странные лица и жесты аль-самийа: глаза только кажутся пустыми, выцветшими от внутреннего сияния. На самом деле надо следить за тоненькими морщинками в уголках век. За изгибом тонких губ. За кончиками ушей. Тогда все становится понятно – насторожился. Напрягся. И налился черной, черной злобищей.

Аураннец щурился и тянул шею, как кот, которого окружают собаки.

Гвардейцы Тахира сомкнулись в сине-золотую стену. Меамори прижимал уши и быстро поглядывал по сторонам. Потом взял себя в руки и перетек в почтительную позу: преклонил колено перед эмиром верующих.

– Верно ли говорят, что ты велел наказать людей за то, что они встали на рассветную молитву?

Колыхнулся хвостик черных волос на затылке, скрипнула кожа кафтана – аураннец повел лопатками под чешуйками панциря. Опущенная к земле рука сжалась в кулак.

– Я приказал наказать часовых, которые пренебрегли своими обязанностями, – почтительно, вполголоса проговорил он.

– Ты лжешь, о враг веры! – рявкнул Тахир.

Парс аж трясся от злости: а как же, сумеречник велел дать палок его людям. Халиф поднял руку:

– Терпение, о Тахир! Ты отдал это дело на мой суд!

Парс со звоном кольчуги тоже припал на одно колено:

– Справедливости, о халиф! Справедливости!

Кругом недобро перешептывались.

– Отвечай, Меамори! Эти люди молились, когда ты и твои воины схватили их? Отвечай, во имя Всевышнего!

– Да, господин, – выдавил из себя сумеречник.

Толпа вскипела возмущенными криками:

– Доколе нами будут заправлять подлые кафиры?!. Правоверные, что ж это делается!

– Ты оскорбил веру, о неверный, – жестко выговорил аль-Мамун. – И ты за это ответишь.

Тахир вскинул набухшие от слез благодарности глаза и поднялся с колен.

– Я исполнял свой долг, господин, – тихо проговорил аураннец.

– Увести и обезглавить.

Гул толпы нарастал – и вдруг прорезался криками.

Знакомый сумеречный голос орал:

– Дорогу! Дорогу!

Тюрки личной халифской гвардии уже взяли Меамори за локти, а здоровенный Буга приготовился замотать голову приговоренного его же плащом. Заслышав крики разъяренного Тарика, громила замешкался.

– Я сказал – взять его, – процедил аль-Мамун.

Буга потел толстой складчатой шеей и нерешительно топтался. Меамори нагло, по-кошачьи, улыбнулся халифу прямо в лицо.

Строй нишапурцев распался, люди бросились врассыпную от крутящегося, роняющего с мундштука пену сиглави.

– Это был мой приказ! – задыхаясь после скачки, выкрикнул Тарик.

Соскочил с коня и встал рядом с аураннцем, отирая с потного лица пыль.

– Хочешь рубить за него голову – буду следующим!

Тут аль-Мамун сорвался – а зря, халиф не должен выказывать свой гнев подобно погонщику верблюдов:

– Да как ты посмел, сволочь?! Неверная мразь, что ты себе думаешь?! Я закопаю тебя в землю ногами вверх, как поступали с ублюдками вроде тебя мои предки! Тебя и твоих сумеречных прихвостней!

Не сводя с него холодных, бледных глаз, Тарик прошипел:

– Твой прадед приказал приволочь меня в аш-Шарийа, чтобы я защищал вашу землю. Совершенно не интересуясь, согласен я или нет сподобиться такой чести. Так вот теперь я буду защищать аш-Шарийа – не спрашивая твоего согласия и разрешения, о Абдаллах!

Аураннец, чуть улыбаясь, щурился в небо над головой халифа.

Тахир снова заорал про справедливость.

– Вестовой, – шепнул доверенный евнух.

Зухайр пожевал провалившимися над беззубыми деснами губами. И покосился в сторону парнишки в полосатом бурнусе – тот мялся и боялся за спиной зинджа.

– Что за вести ты привез, о юноша? – отодвигая евнуха, спросил аль-Мамун.

Тот коротко поклонился и сказал:

– Карматы построили свои полки для сражения! Из центральных порядков вышли поединщики! Требуют схватки с нашими воинами, о мой халиф!

– Началось… – пробормотал аль-Мамун.

Ну наконец-то – началось. Бой – лучше чем бесплодное ожидание в виду усиливающегося с каждым днем врага. У ног певуче мурлыкнуло:

– Я покорнейше прошу искупить свою вину поединком с врагом, о господин…

Кошкоподобное, худое, ненавидящее людей существо приникло к его туфлям. Аль-Мамун подавил в себе желание попятиться.

– Дозволено, – выдавил он наконец.

Меамори рассыпался в любезных мяуканьях. Тарик криво усмехнулся.

– Стоишь рядом со мной на холме Тал-аль-Джамуа, – коротко бросил аль-Мамун.

И пошел одеваться к бою. Устремленный ему в спину немигающий взгляд нерегиля он чувствовал кожей.

Холм Тал-аль-Джамуа

Заросший чабрецом склон круто уходил вниз. Ниже, как овцы, сгрудились кривоватые от ветров сосенки. У подножия холма волной ходили заросли лавра, раскачивались под порывами фисташковые деревья.

Внизу, на равнине, поблескивавшие сталью воинские порядки огибали редкие всхолмья и рытвины. Но центр, называемый во всех военных трактатах кальб , сердце, стоял на плоском ровном месте – видимо, так и не засеянном поле.

Под ярким солнцем шарфы на шлемах поединщиков казались ослепительно белыми. Трое на трое – как положено. Пустое поле уходило в перспективу всхолмий и скалистых гребней, за ними темнели обрывы извилистых вади.