Ксения Медведевич - Кладезь бездны

– Ну да… мы же возвращались из разных мест… – пробормотал аль-Мамун.

– Из очень разных, – с нажимом произнес суфий.

Его взгляд был очень, очень холоден. Абдаллах не выдержал и опустил глаза. Он подозревал, о чем идет речь. Но Джунайду не обязательно знать о дрожащей птице на рукаве.

– Он… что-то рассказал? – Аль-Мамун решил спросить на всякий случай.

Джунайд морозно усмехнулся:

– Я думаю, что Тарик будет не в состоянии что-либо рассказывать еще очень долгое время, о мой халиф. Чтобы заговорить, ему понадобятся недели две – по меньшей мере.

Абдаллаха передернуло:

– Но… с ним…

– Все будет хорошо, – жестко ответил Джунайд. – Ничего страшного, о мой халиф. Ничего страшного. Зато… – тут суфийский шейх снова улыбнулся, да так, что у аль-Мамуна засосало под ложечкой, – … я думаю, что Тарик все понял. Да, – покивал сам себе Джунайд, продолжая все так же криво усмехаться. – Я думаю, что нерегиль все, все понял, о мой повелитель.

– Сколько времени прошло, пока мы?..

– Немного, о мой халиф. Еще не сменилась первая стража.

– А… там?

– А вот этого, – тихо сказал Джунайд, – никто не знает наверняка.

– А приблизительно? – уперся аль-Мамун.

Суфий окинул его внимательным, цепким взглядом:

– Приблизительно… приблизительно, о мой халиф, сказать можно.

– Как?

– Человеческое тело слабо, мой повелитель. Дела духа гибельны для плоти. Время, проведенное на тропе созерцания, познается по времени, которое суфий проводит в немощи и болях после возвращения в дневной мир.

– Немощи?..

– Я думаю, о мой халиф, что тебе следует запастись терпением.

– Что?

– Твои ноги не затекли.

– А…

– Они отнялись. Я думаю – по меньшей мере на месяц.

– Да что за!..

И аль-Мамун попытался вскочить.

В следующий миг вверх по позвоночнику стрельнуло такой болью, что он лишь тихо ахнул – и потерял сознание.

На этот раз Абдаллах провалился просто в черноту. Ему не встретилось видений, мертвых богов и лукавых духов. Это было поистине милосердно. Впоследствии аль-Мамун вспоминал эту тихую темную гавань как один из самых счастливых моментов своей жизни.

Ему было с чем сравнивать, в конце концов.

Шесть недель спустя, весна 490 года аята

Деревянные решетки ставен заколотились под ветром: широкий засов неплотно их придерживал. Порыв ветра взметнул сор и пыль во внутреннем дворике – цыплята разбежались, перебирая несуразно длинными тонкими ногами. Соломины с шорохом налетали на ставни, бессильно опадая на рассохшиеся доски террасы.

Все чужое, даже цыплята.

Только занавеси свои – их взяли из халифского шатра. Впрочем, ковры тоже перевезли из лагеря.

Каждый раз, когда Абдаллах просыпался в этой комнате, ему приходилось вспоминать, как он в ней оказался.

Его везли, несли, снова везли. Лагерь еще сворачивался, а его уже везли – в Карзаккан, этот маленький вилаят посреди геометрической бесконечности рисовых полей.

Низенькие земляные валы разгораживали квадраты и прямоугольники зеленых ростков, с упорством щетины выпирающих из стоячей воды. На покосившихся шестах трепались выцветшие лоскуты, изредка болтались под ветром глиняные щербатые кувшины. Видимо, останки домашней утвари отмечали принадлежность участка.

В чьей собственности находились эти мирно зарастающие рисом и сорной травой поля, уже невозможно было узнать. Хозяева сбежали, так и не запустив в засаженные зеленью озерца карпов. Рабы тоже разбежались – задолго до того, как отряд гвардейцев принес сюда, в Карзаккан, носилки с разбитым параличом халифом.

Постаревшие от горя евнухи сидели в соседних комнатах. Они и гвардейцы – вот и вся свита увечного.

Женщин аль-Мамун с собой не взял. Даже Нум, хоть она и просилась. Сначала из-за ее раны в боку. Рана плохо затягивалась, Нум лихорадило, несмотря на аураннские снадобья и волшбу. Двое калек в одном доме – многовато для дома. А прибыв в Карзаккан, аль-Мамун даже обрадовался, что не взял женщин с собой.

Зухайр, ходивший за ним, как нянька, – впрочем, пожилой евнух и был его нянькой с самого детства – рассказал не сразу. Тревожить не хотел. И расстраивать.

Большая часть местных рабов разбежалась – похоже, их держали в длинных сараях на окраине вилаята. Зухайр сказал, что смердело там, как в гноищах ада. Разбежалась большая часть. Но не все.

Кто-то остался сидеть у стен своего загона, тупо таращась на чересполосицу света в щелях распахнутой двери. Кстати, рабов, похоже, не приковывали и особо даже не запирали. Оборванные люди с очень худыми грязными ногами и руками безразлично глядели на входивших – и тут же выскакивавших с зажатыми носами гвардейцев. Зухайр подозревал, что те, что ушли, даже не сбежали. Они просто разбрелись, как стадо овец, лишенное вожака.

В доме, где разместили халифа, нашли пару рабынь. Увидев мужские силуэты в проеме двери, они, все так же неподвижно и тупо глядя перед собой, поднялись с земляного пола кухни и поплелись к жерновам – молоть зерно. Зерна в больших глиняных кувшинах, кстати, оказалось в достатке.

На женщинах не было ни покрывал, ни платков. Свалявшиеся патлы свисали вдоль провалившихся щек. Грязные рубашки едва прикрывали колени. Увидевшие это гвардейцы принялись стыдливо отворачиваться: ну как же, такой харам, у женщины открыто все, что может быть открыто. Рабыни же, ничуть не стесняясь, уселись у больших тяжелых жерновов. В ответ на негодующие возгласы одна из невольниц – видимо, та, что помоложе, хотя под слоем грязи не получалось разобрать наверняка – равнодушно оглянулась на столпившихся мужчин, встала на четвереньки и привычным, усталым жестом заголила зад. Пользуйтесь, мол.

Аль-Мамун не стал расспрашивать, что случилось дальше. Он и без того знал, что кто-то, конечно, попользовался. Не прямо в кухоньке, конечно. А потом, ночью, когда никто не смотрел через плечо.

Начальник телохранителей сокрушенно рассказывал, что ради искоренения соблазна он вызвал торговцев – избавиться от этих потерявших стыд. Заодно он приказал басрийцам увести рабов мужского пола. Подумать только, сокрушался Зирар, они хуже скотов, хуже зинджей, которых привозят на кораблях с юга Ханатты. Те хотя бы танцевать умеют – не зря же говорят: даже падая с неба, зиндж падает, попадая в ритм. А эти? Тупые животные, подобные волам в упряжке. Их так и увели из Карзаккана – привязанными за шею к длинным жердям. Как волов в ярме. Не потому, что торговцы опасались побега, – просто так было удобнее перегонять невольников с места на место. А то мало ли, разбредутся, потеряются и где-нибудь по дороге утопнут в рисовой трясине. А ведь жалко – все же живая тварь, чья душа и дыхание – от Всевышнего.