Ксения Медведевич - Сторож брату своему

Неровно насыпанная ангелами гора длинно вытянулась на горизонте. Знаменитая Джабаль-Ухуд издали казалась разровненной песчаной кучей, ее осыпавшаяся всхолмьями громада нависала над Мединой, зябнувшей в сером воздухе утра.

Путешественники долго брели краем пожарища, то и дело путаясь в проулках и упираясь в глухие стены или заложенные досками ворота. Аз-Захири часто привставал на цыпочки, пытаясь разглядеть над дувалами приметный альминар Масджид Набави.

Конечно, до карматских налетов у масджид Пророка было аж четыре альминара. Но после последнего набега остался стоять лишь один – самый старый. Стройные высокие башни с вытянутыми остроконечными крышами и резными балкончиками рухнули при пожаре. А приземистый, словно из цельного камня выточенный Старый альминар не выгорел и не просел внутрь себя, продолжая слепенько таращиться на город маленькими окошками под низким куполом. Так рассказывали паломники, и аз-Захири все хотел высмотреть подтверждения их словам о свершившемся чуде: не сгорел! устоял! альминар, возведенный сыновьями Благословенного, все еще напоминает верующим о стойкости и надежде!

Под ночным дождем песок под ногами окончательно развезло в грязь, и даже Тарег умудрился пару раз поскользнуться и с размаху рухнуть в лужу. Языковеда им приходилось выдергивать из вязкой жижи, как луковку, – тот проваливался чуть ли не по колено.

Альминар аз-Захири так и не увидел. Зато над плоскими крышами постепенно всплыл силуэт Новой башни. Облезшая желтая штукатурка открывала мелкую кирпичную кладку, углы уступов казались какими-то обгрызенными. Даже черное знамя умейядских халифов походило в этом влажном воздухе на половую тряпку, которую зачем-то подвесили на шпиль цитадели.

Когда из-за крыш показался серый скальный уступ, на котором стояла Новая башня, они увидели верх городской стены.

Тарег ахнул. И тут же, видимо от избытка чувств, снова поскользнулся и шлепнулся в грязь. Вставать не хотелось – как не хотелось видеть стену. Точнее, это уже была не стена. Просто длинная и высокая груда кирпича, в которой угадывались изъеденные непогодой и огнем, оплывшие зубцы и бойницы.

Выпростав из клейкой, как тесто, жижи, ладонь, нерегиль мрачно осмотрел руку – она была покрыта грязью, как коричневой перчаткой. Впрочем, вторая рука – ее он тоже придирчиво осмотрел – выглядела так же. Встав, Тарег пошатнулся – полы бурнуса намокли, отяжелели и лепились к ногам тем же коричневым тестом. Шагать становилось все труднее.

Аз-Захири опять расплакался:

– О Всевышний! Как это возможно! Неужели так ничего и не восстановили! А ведь я сам жертвовал на новые укрепления Святого города!

– Ражворовали… – хмыкнул Лайс и смачно плюнул в грязь сквозь щербину в передних зубах.

В Медину они вошли через большой, гостеприимно зияющий пологой осыпью пролом в стене.

Когда впереди замаячили толстенькие, как вафельные трубочки, минареты Гамама-Масджид, с неба снова полило.

– Это знак! – решил воодушевиться аз-Захири и заперебирал ворот рубашки тоненькими пальчиками в несмываемых чернильных пятнах. – Это добрый знак! Гамам – значит «облако», в этой масджид Благословенный молился о дожде! И вот мы видим святое место – и на нас проливается дождь! Мы идем дорогой Пророка! Смотрите – туча так и висит над Святым городом, а над долиной Байдах – ясное небо! Эта туча ведет нас, это знамение!

Тут путешественники увидели первых людей. Толпа разновозрастного народа вдруг посыпалась, как орехи, из калитки в ближайшем заборе. Женщины тащили тюки, даже маленькие девочки несли что-то на головах. Мужчины, выпячивая животы, по-хозяйски покрикивали на писклявую и бестолковую женскую стайку и считали тюки, загибая пальцы.

– Што происходит, о правоверные?.. – рванул к ним Лайс.

Голова поскуливающей и покрикивающей колонны уже тронулась, и к нему приобернулся мальчик в яркой красной рубашке – тоже гордый, с пустыми руками и серьезным лицом охраняющего харим мужчины:

– Ты, верно, нездешний, о незнакомец! Сюда идут карматы, мы уходим на запад! Спасайся и ты!

И, с трудом выпрастывая босые ступни из месива под ногами, пошлепал вслед за взрослыми.

– Где они хотят спастись? В Хиджазе? Да они там все померзнут в первую же ночь по такой погоде… – озадаченно обернулся к спутникам Лайс.

– Нужно идти в масджид! Спасение ждет нас в масджид! Нужно укрыться в доме молитвы и просить Всевышнего о помощи! – испугался и затоптался аз-Захири.

Тарег не выдержал и захохотал. Так громко, что из гомонящей толпы на него обернулась пара смуглых мокрых лиц.

Смех не отпускал его очень долго, даже живот свело. Пришлось опереться спиной о дувал, чтобы отдышаться. Языковед и бедуин мрачно созерцали его веселье.

– А что такого смешного я сказал, о сын Сумерек? – обиделся наконец аз-Захири.

Или просто замерз – поднялся ветер, и дождь бил косыми мелкими струйками. Теперь вода затекала за ворот и даже в рукава.

Тарег утерся. С подбородка снова капало.

– В масджид?.. Ты забыл, о шейх, что произошло в Ятрибе.

Аз-Захири замигал под холодной водой, и сразу стало непонятно, плачет он или просто по лицу течет дождь. Тарег безжалостно продолжил:

– Предводитель карматов Абу Тахир аль-Джилани вьехал верхом в Запретную масджид и приказал перебить всех, кто там укрылся. И очень громко кричал, каждый раз, когда наносил удар копьем: «Ну, где ваш Всевышний? Что же он вас не спасет? Я вас научу, глупые животные, как верить вракам сумасшедшего погонщика верблюдов и выжившего из ума мага!» Как ты понимаешь, он имел в виду Али и царя Дауда ибн Абдаллаха. По правде говоря, я бы в его положении задавал те же самые вопросы. У тебя есть на них ответы, о шейх?

– Не кощунствуй! – пискнул аз-Захири.

Тарег дернул плечом и пошел вперед. Дождь припустил сильнее.

Ближе к цитадели, около крохотной, с игрушечным альминаром-столбиком Гамама-масджид, толпа стала такой густой, что им приходилось толкаться локтями.

Беженцев не было видно – или они терялись в оживленном многолюдье. Люди занимались повседневными делами: шли по делам, женщины, придерживая у носа края платков, торговались в мясных лавках, под навесами на молитвенных ковриках сидели шорники, медники, продавцы зелени.

Ближе к цитадели агония Медины приняла пристойную, не оскорбительную для глаза форму. Если в предместьях и ближайших к городской стене кварталах мерзость запустения прорастала колючками, тряпьем, обломками, развалинами и бурьяном, то здесь город умирал, неслышно растворяясь в мутной воде. Необожженный глиняный кирпич-туб возвращался в природную стихию, добавляя узким улочкам грязи, и мертвые дома походили на недостроенные детские поделки. Между ними и даже в опустевших дворах сновали люди – кричали, торговались, что-то выменивали.