Ксения Медведевич - Сторож брату своему

Тарег снова кивнул. Джинн вытянул хвост:

– И я снова скажу тебе – зря ты это сделал. Он тебе не простит. Никогда. Знаешь, что эти смертные твари больше всего ненавидят?

Тарег молчал, опустив голову.

– Я тебе скажу, – мрачно сказал кот, злобно дергая хвостом. – Они больше всего ненавидят, когда им делают добро. Когда спасают, вытаскивают из передряг, помогают в беде. Вот этого, Полдореа, они простить не могут. Потому что, когда потом в ответ они тебя предают, они чувствуют себя тем, кто они есть на самом деле, – мразью и ублюдками творения.

И кот отошел и сел у самого края террасы.

Нетрезвая компания под абрикосом разразилась взрывом хохота. Покачиваясь на нетвердых ногах, Абу Нувас поднялся и принялся громко читать, отмахивая ладонью:

Имруулькайс обернулся, щуря большие зеленые глаза:

– Вот, Полдореа. А ты мне не верил… Им конец света не страшен. Они ко всему приспособятся – как тараканы…

Юнцы размахивали рукавами, требуя еще арбузного вина. Абу Нувас, покачиваясь, раскланивался, прижимая к груди отягощенную огромными перстнями руку.

Тарег отхлебнул из чашки, сморщился и, сплюнув гадкую жидкость, ответил:

– Это просто идиот, Имру. К тому же пьяный.

– Я б даже сказал – непросыхающий, – подал голос Митама.

Стайка молодежи вокруг придворного поэта гомонила и толкалась. Опасливо поглядывающие купцы подхватили кувшин и принялись оттаскивать подальше свой ковер.

Кот поднялся и потянулся, вытягивая передние лапы. И заметил:

– Знаешь, Полдореа, что мне более всего непонятно в этой жизни?

Тарег вежливо поднял брови.

– Почему им все сходит с рук, а? – зло прошипел джинн. – Вот смотри: этот придурок надекламировал сейчас на такой счет в аду – и ничего! Ничего! А ты? Ты решил проучить распустившего руки слабоумного засранца-мужеложца – и что? Тебя ангелы… – тут кот поднял голову и оскалился в небо, – …вздернули в петельке так, что на шее до сих пор след остался. Потому что, видите ли, Кля-аатва у тебя… Догово-ооор… А у людей? А?! У них договора – нет, что ли?!..

– Не знаю, Имру, – вздохнул Тарег.

Потрогал подживающее горло и выплеснул содержимое чашки на оранжевые цветы у ступеней айвана.

– Да срал я всем этим ангелам прямо на середину темечка, – прошипел Имруулькайс и, задрав лапу вверх, принялся вылизываться.

Нерегиль криво улыбнулся.

И снова зажмурился, подставляя лицо солнцу.

Тут из сада донеслись громкие крики, смех – и запинающийся, пьяный голос Абу Нуваса:

– Снова изъявляю тебе почтение, о обладатель светлого лика! Не соизволишь ли ты почтить нас новой декламацией, о Утайба ибн Науфаль?

– Кто-о?.. – удивился Тарег, приоткрывая глаз.

Имруулькайс обернулся к нему:

– Я так им представился. Когда я кочевал с бедуинами, то говорил, что мне покровительствует джинн, которого зовут Утайба ибн Науфаль. Не называться же мне именем поэта, который для них давно умер?

Молодые люди пытались подняться на ноги, хохоча и приветственно взмахивая руками. Зеленые листочки абрикоса шелестели на легком ветерке. Закат окрашивал небо в пурпурно-фиолетовые цвета. На крышах и беленых стенах дуканов лежали последние отблески огромного садящегося солнца.

Имруулькайс повернулся к своему противнику. Встопорщил шерсть между лопатками. И мявкнул:

– Тихо! Я принимаю твой вызов, о Абу Нувас!

Молодежь примолкла. Остальные посетители питейного заведения делали вид, что заняты своими делами, но тоже внимательно слушали.

– Это стихи на случай, – звучно проговорил джинн. – Среди развалин Касифийа есть старое кладбище. Однажды вечером я шел между надгробий и увидел на покосившейся плите изображение прекрасной женщины. Стройная и молодая, она сидела перед зеркалом – словно смотрясь в него последний раз и прощаясь с жизнью. У той могилы я и заночевал. Теперь же я хочу посвятить надгробию стихи.

Имруулькайс важно сел, поднял морду и продекламировал:

Плавно обернув вокруг лап хвост, Имруулькайс с достоинством раскланялся под восхищенные возгласы. Абу Нувас прижал к груди ладони:

– Благослови меня, о наставник!

Джинн важно кивнул сопернику, поднялся, подошел к Тарегу:

– Вот так вот! – и встряхнулся, вздергивая вверх хвост, как знамя. – Будут знать, с кем имеют дело…

Но нерегиль ничего не успел ответить – в дверном проеме показался семенящий и мелко кланяющийся хозяин:

– Сайида… сайида… – Ханец кивал, подобострастно жмуря узкие глазки. – Большого прощения прошу, там спрашивают тебя, сайида, совсем мальчишка спрашивает, говорит, срочная дела у него до сайида…

– Пусть войдет, – тихо ответил Тарег.

Джинн и Митама переглянулись:

– Это кто? – поднял уши кот.

– Сейид!..

Это был Абид ибн Абдаллах. Взмахнув полами штопаного бишта, он влетел на террасу и с деревянным стуком обвалился на доски пола:

– Сейид!.. – Юноша чуть задыхался – видно, бежал сломя голову.

– Что случилось, о Абид? – спокойно поинтересовался Тарег.

Молодой человек любопытно стрельнул глазами в сторону черного кота – о джинне-поэте, декламирующем в винной лавке старого Хунь-линя, уже был наслышан весь город – и выпалил:

– Тебя ищут по всему Харату, о сейид! Халиф тебя требует…

И, с облегчением выпустив воздух, провел рукавом по потному лбу.

– Зачем ты бежал, как стадо верблюдов? – удивленно поднял уши Тарег. – Меня и так нашли бы дворцовые слуги…

– Отец послал, – тихо ответил юноша – и снова покосился на кота.

Тарег кивнул – говори, мол, не стесняйся. И Абид сказал:

– Батюшка велел предупредить вас, сейид. Халиф наш – да продлит его дни Всевышний!..