Яна Лехчина - Год Змея

— Пиши, батенька, — мягко согласился Лутый, слушая в пол-уха. Всё равно он тогда уже будет очередной вещью, отданной дракону — ходили сплетни, что Сармат не слишком нуждался в присланных слугах. Похоже, у него было довольно своих, и все рабы, отправленные ему вместе с невестами, являлись лишь символами трепета и глубокого уважения. А ещё это считалось одной из самых страшных казней, какую только придумали в Княжьих горах — Лутый так и скажет Сармату. Мол, черногородцы осудили его и обрекли на заточение в Матерь-горе. Если, конечно, Сармат действительно бывает человеком и Лутый увидит его за остаток этого года: коли рабы не слишком нужны дракону, зачем ему вообще встречаться с ними?

— Послушай, — Оркки опустился на корточки перед Лутым и несильно, с отеческой любовью потрепал его за ухо. — Я могу написать, что ты погиб или потерялся в битве. Тебе необязательно отправляться к Сармату. Уедешь, куда душа пожелает. Ты найдёшь себе другого князя или господина. И ты найдёшь себе невесту и новых лихих друзей. Если захочешь, вернёшься в Черногород спустя время — никто не обвинит, если скажешь, что разбойники сильно ранили тебя, а мы решили, что ты мёртв, и оставили твоё тело в лесу.

Лутый смотрел в напряжённое, почти умоляющее лицо Оркки Лиса. До чего ему, наверное, было тяжело — его друг пал, и его люди пали, а успех всего похода оказался под угрозой. Но Лутый ли не знал, что Оркки относился к нему, как к сыну, и его смерть пережил бы ещё тяжелее, чем гибель Тойву? До чего же было непривычно видеть его таким: Оркки Лис, хитрый и сдержанный, сидел перед ним, и глаза его светились лихорадочной надеждой, а рука цеплялась за его руку.

Как же было бы славно уехать. И жить-жить-жить — юлить и восхищать, разгадывать тайны мира и встречать удивительных людей. Видеть великие города и крохотные сёла, переплывать моря и переходить степи, спать в горах и на скамьях дружинных домов. Сделать так, чтобы рабский ошейник, сейчас завёрнутый в одно из расшитых полотен в повозке с приданым, никогда не стиснул его шею. Но Лутый ли не ловок, Лутый ли не находчив… Он будет плясать перед княжнами и любить жизнь до седых волос — и что потом? Кто, если не он, расскажет людям о драконе?

Долго ли ещё Сармату-змею сидеть в своей горе?

— Батенька, — Лутый подался вперёд и грустно улыбнулся. — Батенька, неси-ка ты мне тот латунный ошейник, что лежит в нашей повозке. И помоги мне его застегнуть — да так, чтобы его смог снять лишь умелый кузнец. А ключ выброси в реку.

Оркки Лис отшатнулся, будто его ударили. Несколько мгновений пусто и испуганно смотрел, будто не верил, а потом лицо его исказилось.

— Сосунок, — шикнул он. — Дурья твоя голова, что же ты делаешь? Зачем себя хоронишь?

— Батенька, — миролюбиво, но вместе с этим и строго сказал Лутый. — Не нужно.

— Не нужно? — Оркки взвился на ноги. — Чего тебе, дурню, не нужно? Жизни? Свободы?

От отчаяния и закипевшего в груди гнева он сплюнул и, ударив ногой оземь, взбил комочки почвы. Стиснул руки в кулаках так, что на коже остались следы от ногтей.

— Думаешь, что лучше других? Умнее, изворотливее? Не поможет тебе ничего, мальчишка, ничто тебя не спасёт. Дракон зазря пожжёт тебя, как и сотни людей до.

— Пожжёт, значит, так мне на роду написано, — пожал плечами Лутый, не вставая с пня. — Второй раз умирать не придётся.

Оркки Лис посмотрел на него диким взглядом.

— Недоумок ты, — рыкнул он. — Ещё молоко на губах не обсохло, а всё туда же.

Лутый чувствовал, что Оркки, даром что смолчал при черногородском князе, с трудом отпустит его в Матерь-гору. Это ведь он когда-то нашёл его, сироту с выхлестанным глазом, который только и умел, что воровать, обманывать и бродить по горным деревням. Но да что о прошлом…

— Батенька, — тихо протянул Лутый. — Не сердись на меня. Пусть отсохнет мой язык, если солгу сейчас, но я люблю тебя, и я благодарен тебе за всё, что ты сделал.

Оркки по-пёсьи затряс головой.

— Никому ты не благодарен, — он сглотнул ком в горле и выпустил воздух через ноздри, — и ничего ты не понимаешь, мальчик, ничего.

Лутый наконец поднялся с места и, не слушая больше никаких слов, обхватил Оркки жилистыми руками. А потом захлопал ладонью по его подрагивающей от рыданий спине.

***

Пальцы Совьон расплетали её негустые волосы. Ветер лизал стены шёлкового шатра — говорили, будто бы он был ма-ла-хи-то-вым, в цвет минерала, которого много в чертогах её жениха.

— Я была бы рада помочь тебе бежать, певунья камня, — сухо произнесла Совьон, вынимая из её кос узкие ленты, — но не могу.

Рацлава, сидевшая на маленьком сундучке, даже не вздохнула.

— Я знаю. — Куда ей бежать, одинокой и слепой? — И поэтому завтра меня отдадут Сармату.

— Отдадут. — В её волосах шелестел резной гребень, пахнущий черногородским лесом. Ой, Черногород, северные фьорды и студёная вода, старая мельница, на которую её привозил Ингар, и отары тонкорунных овец…

Совьон неспешно перебирала пряди Рацлавы, будто струны на домре. Снаружи текла ночь и шёлково шептали травы. С тех пор, как убили Хавтору, некому стало помогать драконьей невесте с одеждой — Рацлава, расправляя лоскутки на ладонях, спросила:

— Ты соберёшь меня утром?

— Соберу, — коротко отозвалась Совьон, не выпуская её волос. И хотя воительница ничем не выдавала себя, Рацлава понимала, что её грызла тоска.

— Зря ты привязалась ко мне.

Совьон выдохнула, отнимая пальцы от её головы. Затем растянула свой пояс и села рядом с сундучком, скрестив разутые ноги. Взглянула на драконью невесту: до чего же та была белая, податливая и спокойная, будто ничто её не трогало. Рацлава боялась, но этот страх затаился где-то в её мягком теле, свернулся за молочными глазами — лучше бы ты пыталась бежать, лучше бы дерзила, рыдала и царапалась.

— Зря, — согласилась Совьон. — Странно защищать тебя, а потом отдавать дракону.

Рацлава тихонечко закачалась на сундуке — вправо-влево, влево-вправо, будто связка бус. Она словно впадала в дурманный сон.

— В Матерь-горе нет ни гроз, ни запахов земли и ягод. Мне будет не из чего ткать. Пожалуйста, расскажи мне что-нибудь, и я спряду песню хотя бы из воспоминаний.

Совьон откинулась назад и оперлась о локти, принявшись рассматривать узоры на ткани шатра.

— И о чём ты хочешь услышать?

— О тебе, — отозвалась Рацлава, прикрыв глаза. — О том, кто ты и откуда — прошу, Совьон, завтра не станет никого, перед кем я бы смогла развенчать твои тайны.

Совьон, тряхнув головой, задумчиво обвела пальцами контур рта — тот был разбит и зажил лишь недавно. Ну что же, спрашивай, драконья невеста.

— Сколько тебе лет?

Воительница ответила, что тридцать четыре, и Рацлава, перестав раскачиваться, пусто глянула в её сторону.