Вук Задунайский - Балканский венец

– Ну, я и говорю ей: «Что это ты, луноликая, прячешься? Считаешь, что я недостаточно хорош для тебя?» А она, видать, не понимает, и все жмется ко входу. Тут местные, понятное дело, зашумели, а поп полез вперед с крестом… Ну и получили… А эта вся такая… напугалась, красавица… глазищи – во! Укусила меня два раза, думала, отстану. Дурочка. Да меня такие укусы только распаляют! Ну а потом…

И снова будто удар обрушился на Урхан-агу, да такой силы, что еле устоял он на ногах. Страшная боль змеей заворочалась внутри него – такой боли он не знал прежде. Будто все внутренности его протыкали раскаленным железным прутом. Янычары не ведают боли, то всем известно. Потому что они умерли давно, а покойники боли не имут. Но что это? Почему?!! Поднял Урхан-ага глаза вверх в поисках ответа и застыл так, остолбеневший.

Все вокруг было таким же, как всегда. Но все изменилось. Он видел лучи солнца, пробивающиеся под купол через боковые оконца. Он чуял этот церковный запах – так пахли сирийские благовония. Он слышал какие-то голоса, но это был вовсе не голос Якуба. Священник читал молитву, тихо переговаривались женщины на родном ему языке, и это вовсе был не турецкий. А сам он стоял здесь же, на этом самом месте, в простой холщовой одежде, на ногах его были стоптанные опанки [226], а в руках – свеча. И он так же смотрел на купол, на глаза Спасителя, взирающего на него и по сей день с жалостью и добротой. Тогда ему было всего лет пять, но он почему-то запомнил ту Пасху. Странно, как он мог забыть все это? И почему так долго не вспоминал?

За один миг вспомнил он всю свою жизнь, которая оказалась не слишком длинной. Вспомнил лицо матери – оно было таким знакомым! Мать его была самой красивой изо всех женщин, которых он знал. Она завязывала свои тяжелые черные косы платком, чтоб не мешались, когда она готовила тесто для хлеба. Вспомнил он, как ходили они с отцом на Рождество в лес рубить белый дуб, и вкус праздничного жита на меду [227]в сочельник. Вспомнил братьев и сестер своих. Вспомнил, как дядя Живко водил их на реку ловить пастромку [228]и как они потом жарили ее на углях и ели так, что за ушами трещало. Как осенью резали поросят, варили из мяса пихтию [229]и начиняли колбасы. А с сестрами собирали они в горах чишки, которых турки называют мушмулой [230], мать же варила из них пастилу, вкуснее которой не было ничего, и пела колыбельную – ту самую, что услышал он, едва попав в эти края:

Потом все обрывалось – пришли сборщики девширме и забрали его, соединив с другими такими же мальчишками. Потом были только чужие лица и бесконечные дороги. В памяти всплывал только большой город, куда привезли их. Потом… Потом его втолкнули в темную комнату без окон. Там горели жаровни и было душно, вокруг клубился едкий дым. В комнате сидели странные люди в белых одеждах – все худые, но с почерневшими сморщенными, как сушеная слива, лицами, которые ничего не выражали. Это сейчас он знает, что это дервиши, – а тогда он ничего не знал. Они сняли с него одежду и осмотрели, довольно причмокивая. Потом ему дали выпить какой-то горький отвар, от которого перед глазами все поплыло, а дервиши принялись кружиться вокруг, как если бы они танцевали коло, только в несколько раз быстрее. Его увлекли в этот круг. Люди вокруг при этом стали издавать истошные курлыкающие звуки, от которых хотелось заткнуть уши. В центре же круга вертелся как

волчок главный из них, в широкой белой юбке, все быстрее и быстрее…

Весь мир тогда будто закружился перед глазами, и Урхан-ага помнил только, как повалился на пол. А потом к нему подошел человек, похожий более на джинна из сказок – огромного роста, с огромным же, как бурдюк, животом. Кроме шаровар, был на нем только окровавленный кожаный фартук. В правой руке держал он молоток, а в левой, обмотав шляпку грязной тряпкой, – большой раскаленный гвоздь. Череп его был обрит, а глаза с темными мешками под ними были такими добрыми и печальными… Большой человек подошел ближе, все закрутилось перед глазами, а темя пронзила страшная боль. Дальше наступила тьма…

Все это пронеслось перед глазами Урхан-аги за какое-то мгновение. Быстро, оказывается, меняются местами небо и земля! Он вспомнил все и стоял теперь, не понимая, кто он и что тут делает. Об этом напомнил голос Якуба:

– …Ну и принялась верещать и царапаться, как кошка. А у нее там все такое мягкое и теплое… настоящий персик… Ну я и откусил…

Посмотрел Урхан-ага вниз, под ноги. Посмотрел по сторонам. И понял он, что мир велик и прекрасен настолько, что ни одна из империй мира не сравнится с ним. Что он полон разными цветами, звуками и запахами, и слова приказов – не единственные, которые звучат в нем. Есть в этом мире много темного и светлого, он дышит и ворочается, как плод в материнской утробе. А еще он понял, что давно умер и в этом мире для него места нет. Мертвые к мертвым, живые к живым. Как же глуп он был, надеясь стать его частью! И боль его отныне превысила размерами море.

Какой глупостью показались ему все эти кануны и заветы! И каким обманом! Его лишили жизни, лишили целого мира, сделали тряпичной куклой. Взамен же дали золото, которое он не сможет потратить, ибо получали его янычары по окончании службы своей, а всем известно было, что кончается она на поле брани. Да, еще и рай обещали, которого нет, – взамен настоящего. За это отрядили его истреблять ту самую жизнь, которая породила его, оплачивая верную службу пустыми обещаниями и ничтожными подачками. Глупец тот, кто меняет целое царство на горсть трухи, но он оказался еще глупее этого глупца. И твердил он все время, как попугай, слова Кануна, которые смотрелись нынче издевкой надо всем живущим. И не было на том свете никакого ада, коим пугали их, – весь ад люди творили на этом свете своими руками. А там если что и было, так только то же, что и тут, и выходило, что раз здесь пребывал ты в аду, то и там иные дороги были тебе закрыты.

Новые воины – рабы Великого Султана, и нет такого, чего бы они не смогли сделать по воле его.

Какая чушь! Воины не могут быть рабами: либо одно, либо другое. Хорошо воюют только свободные. А рабы – это шакалы. И как бы могуществен ни был султан, Бог все равно выше. Волю султана можно нарушить – но не волю Божью.

Новые воины воюют против гяуров, и это угодно Всемогущему творцу неба и земли, давшему им сабли, дабы они уничтожали гяуров, ибо они заблудшие и отрекшиеся.

Гяуры были такие же люди, как и все прочие, и жили они испокон веков на своей земле по своим законам. И заблудились и отреклись они не более чем все иные. Всемогущий творец неба и земли дал людям голову, чтобы разобраться в этом, а потом уж и сабли, но вовсе не для того, чтобы кромсать всех, кто хоть чем-то отличается от тебя, да еще и где-то на другом краю света.