Морвейн Ветер - Чёрные крылья зиккурата

Как не вовремя эта слабость. Впрочем… может, как раз – вовремя?

– Ты станешь мне служить?

Она не сразу поняла, что Цебитар задаёт ей вопрос.

– Я не служила и никогда не буду служить никому, кроме зиккурата Сизых Облаков, – голос хрипел, когда Риана произносила это вслух.

Маркус постоял за решёткой ещё какое-то время, потом развернулся и пошёл прочь.

Риана осталась одна. Закрыла глаза и, преодолев боль, попыталась провалиться в сон. Она лгала. Не смела сказать вслух о том, за что до самой смерти будет себя презирать.

«Ты служила даэву, жалкая тварь, – неумолимо настаивал голос внутри неё. – Ты предала всё, чему присягала».

Золотые волосы, рассыпавшиеся по белым плечам, промелькнули у неё перед глазами.

«Будь проклята их красота. Будь прокляты они все».

Если бы валькирии верили в богов, Риана молилась бы своим, упрашивая простить за всё, что успела совершить. Но у валькирий были только храмы, в которых они поклонялись сами себе.

«Ты не заслуживаешь, чтобы кто-то тебя искал, – подумала она. – Ты не заслуживаешь ни свободы, ни смерти. Мастер Инаро никогда не позволил бы тебе войти в храм, если бы знал, кем ты стала».

Маркус уже почти покинул Колизей, когда дорогу ему преградило тучное тело распорядителя арены.

– Многие были недовольны, патриций. Вы сорвали хорошее пари.

Маркус поморщился. Говорить с Луцио было ниже его достоинства, но иногда приходилось делать и это.

– Что вы хотите? Чтобы я вернул вам разницу?

– Нет-нет, патриций. Кто-то был недоволен, кто-то напротив… Когда люди увидели вас на арене, ставки на местах подпрыгнули.

Распорядитель понял, что ляпнул, и попятился назад. Маркус молча смотрел на толстяка.

– Луцио, – сказал он неожиданно, – что вы будете делать с этой гладиаторшей? Завтра снова выставите её на пари?

– Думаю, да. Что ещё я могу с ней делать?

– Вы видели её? Она едва может встать. Такой боец только подпортит вам репутацию.

– Она принесла мне немало денег, принесёт и ещё. Ну, отлежится немного.

– Я бы дал вам денег прямо сейчас.

– Сколько? – Луцио прищурился, будто принюхивался, пытаясь угадать, в каком кармане Маркус держит золото.

– Скажем… сотню. Она при смерти, – напомнил Маркус, заметив, что распорядитель теряет интерес. – Ну, хорошо… пятьсот.

– Патриций, знаете, сколько я на этой рабыне сделал за неделю?

Маркус качнул головой.

– Тридцать тысяч монет. Чистого золота, – сообщил Луцио. – И это до того, как люди поняли, на кого следует ставить. А теперь давайте подумаем. Рану можно прикрыть плащом. Стоит валькирия всегда кое-как. За это её и любят. Такое, знаете ли, воплощение Вечной Империи. Усталость и вселенское безразличие. Так, о чём это я…

– Можете не продолжать. Какую сумму вы хотите?

Распорядитель пожевал губами.

– Никакую, патриций. Я не работорговец. Я рабов покупаю и делаю на них деньги. Если нужен крепкий боец, сходите на невольничий рынок.

– Я понял. Удачи вам в коммерции, Луцио.

Ложа, располагавшаяся двумя этажами ниже, чем ложа Цебитара, была несколько меньше. В ней на позолоченных диванах устроились с фруктами и вином всего двое мужчин. Однако стены здесь покрывали такие плотные складки бархата и шёлка, какие Маркус никогда бы позволить себе не смог.

Два сидевших за столом брата пили исключительно из золотых кубков – довольно грубых, по меркам некоторых патрициев, зато массивных и удобных, вмещавших большое количество приторно-сладкого южного вина.

– Луцио – проклятый идиот, – произнёс один из мужчин. – Почему он никогда не может сделать, как ему говорят?

Другой хохотнул в ответ и поднёс кубок к губам.

– Луцио хочет больше денег, – пожав плечами, ответил он. – Успокойся, он не решится напрямую нарушить приказ.

– Вся эта афёра с самого начала была слишком сложной.

– Не будь дураком. В Риме ничего не делается в лоб.

Оба замолкли, каждый остался при своём. Наконец первый снова заговорил:

– Думаешь, эти шкатулки стоят того, чтобы так рисковать?

Другой уверенно кивнул и серьёзно посмотрел на собеседника.

– Это очень хороший куш. Я считаю, надо было сделать это уже давно.

Первый тихонько зарычал и поудобнее устроился на обитой бархатом скамье. Тоже пригубил вина.

– Уже решил, что делать с остальными?

Второй мужчина долго молчал. Его брат даже успел забыть о том, что задавал вопрос. На арене начинался новый бой, и патриций полностью погрузился мыслями в него.

Братья любили смотреть, как льётся кровь. И они предпочитали кровь рабов. Первый мужчина внезапно усмехнулся и произнёс:

– Всё-таки этот Цебитар абсолютный дикарь. Выставить бы на арену его.

Его брат лишь хмыкнул в ответ.

Клемента Церера…

Рыжеволосая и необычно круглолицая для даэва, Клемента славилась красотой, умом и нежностью не только при дворе, но и во всём Вечном Риме.

Вряд ли нашёлся бы хоть один мужчина, посмевший отказаться от общества этой женщины. Кроме, разве что, Маркуса Цебитара.

Клемента знала Маркуса больше десяти лет – они познакомились, когда тот ещё был мальчишкой и едва ступил на опасную почву римских атриумов в первый раз.

Клемента была частью этой жизни с тех самых пор, как родилась. Ещё маленькой мать демонстрировала её друзьям, оставляя иногда в компании с незнакомыми господами, чтобы затем расспросить, о чём те говорили наедине – даже в Риме ребёнка, как правило, никто не опасался.

Затем была школа Сафо, каждый месяц и день пребывания в которой стал частью одного большого турнира за право называться красивейшей и самой образованной из гетер. Мужчины могли смеяться над таким обучением сколько угодно – Клемента знала, что не одна ученица получила там сломанную жизнь и изуродованное лицо вместо светского воспитания.

Сколько Клемента знала Маркуса, тот не любил свет, но по понятным причинам свет обожал его. Вначале александрийский дикарь вызывал у всех интерес уже тем, что оказался в столице. По мере того, как становилось ясно, что Маркус никогда не впишется в их иерархию светской жизнь, гости его дома всё отчётливей делились на тех, кто – зачастую тайно – восхищался им, кто боялся его и тех, кто ненавидел его и презирал.

Клемента определила свою позицию давным-давно, когда увидела его спокойное красивое лицо в первый раз. С тех пор Маркус стал более закрытым и более искусным в политической борьбе, но гетера всё ещё видела за завесой равнодушия те зелёные глаза, которые покорили её одиннадцать лет назад.

Маркус молча прошёл к своему креслу и, упав в него, протянул руку к кувшину с вином.

Не нужно было быть Клементой Церерой, чтобы понять, что Маркус Цебитар не расположен к беседе. Гетера вспорхнула со своего места на командорском ложе и, опустившись на пол за спинкой кресла Маркуса, принялась массировать виски мужчины.