Эмис Блаулихт - Гвенделл, лучший ученик

– Ну и не надо!

Папа со вздохом вышел. Гилберт высунул голову из одеяла и посмотрел воспаленными глазами в окно. Там были пасмурное небо, серые городские стены и тоскливо-зеленая крона вяза.

Когда он спустился, первым делом проверил обе двери – парадную и во двор. Заперты снаружи, а все ключи папа забрал.

Потом Берт сидел на кухне и без всякого удовольствия жевал булку, лишь бы набить урчащий живот. Тогда он начал ощущать колючую дрожь в теле. Его будто бил слабый ток. В голове вертелись только шашки сахара. Гилберт пытался думать о Бьюли и вчерашнем поцелуе, – да хотя бы о Чуме! – но мысли упрямо стягивались к сахару.

Он умывался холодной водой. Не помогало.

Возился по дому, – убирался и разгребал свой хлам. Не помогало.

Читал у себя в комнате. Не помогало. Он перечитывал каждое предложение по пять раз. Буквы плыли перед глазами.

Он уже оставил книги и начал лазить по дому в поисках веревки, чтобы решить все проблемы, как Валус Одил, но тут в дверь постучали.

Берт не сразу услышал. Прежде чем он все же пошел смотреть в глазок, постучали уже трижды.

На крыльце стоял Лирен.

– Меня заперли, – сказал Гилберт из-за двери, но на всякий случай дернул ее еще раз. Закрыта.

– О…

– Подойди к окну, там, справа.

Лирен кивнул и скрылся. Берт пошел в гостиную, распахнул шторы и пощурился от уличного света, хотя было еще пасмурно. Для него казалось слишком ярко, глаза резало. Берт проморгался, влез на столик, оттуда на подоконник и, едва дотянувшись, открыл форточку. Лирен уже подошел и смотрел на него снизу.

– Просто хотел узнать, все ли хорошо, – сказал он и глянул на щеку Берта, когда тот начал спускаться. Синяк уже почти рассосался. Хотя сам Гилберт выглядел неважнецки: какой-то бледный, худой, с кругами под глазами. И взгляд бегал.

– Угу, – Берт сел на подоконник, скрестив ноги.

– А расскажи, что там было. Фуфел сказал, что ты поцеловался с Бьюли, и Чума вас поймал.

– Угу.

– Сильно побил? – Лирен жалостливо сдвинул брови. – Не надо было мне уходить, так бы, наверное, ничего бы не вышло.

– Несильно, – Берт говорил тусклым, каким-то серым голосом. Таким же, как сегодняшнее небо.

– Извини.

– Опять непонятно за что извиняешься.

– За то, что ушел. Так бы ничего не было.

Берт отвернулся и посмотрел на соседний косяк. Руки дрожали. Он едва мог думать о том, что говорил Лирен. В голове – шашки сахара.

Лирен прижался лбом к окну и посмотрел на Берта. На стекле вспухали и сужались мутные пятна от его дыхания.

– Прощаешь?

– Угу.

Они помолчали. Лирен смотрел в осунувшееся лицо Берта, а потом слабенько улыбнулся:

– А тебе понравилось ее целовать?

Губы Берта дрогнули в той же улыбке.

– Да. Понравилось.

– Она взрослая… Как ты только умудрился. И как это?

– Ну… Приятно. Тебе самому надо попробовать.

Лирен замолк, не спуская с него глаз. Потом посмотрел на его руки и глубоко вздохнул. На стекле округлилось большое белое пятно.

– Да. Наверное.

Берт молчал, глядя на косяк.

– Слушай… А почему тебя папа запер?

– Он нашел сахар.

Лирен отслонился от стекла и распахнул бордовые глаза.

– Так ты?… Я вчера не поверил, что ты правда сахар начал есть.

– Да какая разница?! – вдруг рявкнул Гилберт. – Он все равно его забрал!

Лирен вздрогнул и опустил глаза. Потом робко спросил:

– Тогда… У тебя ведь ломка уже?

– Чего?

– Ну, это когда у тебя нет чего-то, ты себя плохо чувствуешь и очень этого хочешь. Говорят, тебя это ломает. Значит, что ты сильно привык. Такое… Ну, у торчков. Нивенир рассказывал.

Берт закрыл лицо ладонями и прислонился к раме.

«Ну вот. Теперь я торчок?»

– У тебя ломка? – тише повторил Лирен, в испуге глядя на Гилберта.

– Да, – простонал он в сжатые пальцы.

Лирен закрыл рот ладонью. Так они и молчали.

Перед глазами у Берта возникали то кристаллы сахара, то он сам, лежащий под дождем в канаве. Грохочущий поток воды бежит под головой, сливаясь в канализационную решетку. По холодному лицу стекают капли. На посиневшую кожу налипает сырая грязь, листья и ошметки травы. Глаза неподвижно смотрят в такое же серое, как сегодня, небо. Мокрая одежда липнет к маленькому телу. А папа смотрит на него с мостовой, раскрыв рот. На нем доспехи, которые он носит в карауле. За спиной – клеймора. Он шепчет, что мама бы такого не хотела и что Лереси предупреждала.

Гилберт заплакал от жалости к папе и к маме.

Чума

Для Гилберта тот и следующий дни слились в серую пелену боли и лихорадки. Он ходил по дому, бессмысленно хватая в руки то одно, то другое, пытался занять голову хоть чем-то. Перебрал уже все книги в доме: у каждой пробегал пару страниц глазами и в отчаянии бросался на следующую.

Его колотила дрожь, и ему приходилось лишний раз опираться на что-нибудь, чтобы не шлепнуться на пол. На стены, на мебель, на перила. В мозгу вихрились мысли, Берт с трудом различал среди них хоть что-нибудь ясное. И этим всегда был сахар.

Есть не хотелось. Лереси приходила всего один раз, и даже она не смогла запихнуть в него хоть крошку. Тогда она начинала ругаться на родном языке и, бормоча, отпаивала его водой и зельями и хлопотала по дому.

Когда отец возвращался затемно, Гилберт уже спал болезненным сном, который не приносил отдыха. Ему просто нужно было отключиться.

Если бы Гилберт увидел папу одной-единственной ночью, когда он пришел со смены, то заметил бы на клейморе и доспехах следы крови.

На третий день стало легче. Дрожь утихла, осталось только покалывание в груди, почти незаметное. Мысли немножко очистились и упорядочились. Гилберт даже смог сообразить, что без сахара жить хоть и противнее, но спокойнее. Аппетит вернулся. И выглянуло солнце.

Лирен зашел, пока у отца был отгул. Он пустил Берта во двор, и тот с Лиреном сидели на лавке под Великим дубом, чтобы папа мог их видеть. Лирен говорил, что приходил все те два дня, но заставал Берта в полубезумном состоянии. Еще сказал, что ни о Бьюли, и о Чуме за это время ни словечка. Мошкара шастала по городу, но никто этих двоих так и не увидел.

– Может, Чума забрал ее в другой город? – спросил Берт, болтая ногами в воздухе.

Было тепло и солнечно. Пахло свежескошенной травой. Над клумбой вились бабочки-капустницы. Гилберт смотрел, как они белоснежными парочками кружатся на фоне безоблачного голубого неба.

– Мы бы знали, – ответил Лирен. На нем была не по погоде закрытая данмерская роба такого же бордового цвета, как его глаза. – Бьюли бы рассказала подружкам, а они – Гафу. Он с ними часто ходит. А Гаф сказал бы нам.

Гилберт посмотрел в окно своего дома, но не увидел там папу. Тогда он понизил голос и наклонился к Лирену:

– Вот бы Чума в лесу заблудился и его там медведи сожрали.