Эмис Блаулихт - Гвенделл, лучший ученик

– Так ты развяжи и увидишь, – Гаф присосался к своей кружке. С уголков рта потекла красноватая струйка вина.

Гилберт угрюмо вздохнул и стал распутывать шнурок на горловине мешочка. Он все больше думал, что там пусто. Или Гаффер туда плюнул.

Этот дикарь пару раз чихал в напитки отлучившимся гостям, а остальные хохотали так, что хватались за животы. Кроме Лирена. Он не смеялся, а называл их варварами. Берт слабо представлял, кто это такие, но, глядя на гогочущих друзей, начинал понимать. И мысленно с ним соглашался.

Но в мешочке была не слюна, а небольшой розоватый кристаллик. Грани переливались в свете люстры.

– Это что? – Берт недоверчиво наклонил мешочек и показал кристалл Гафу. Остальные вытянули шеи, чтобы заглянуть.

– Соль, не видишь что ли? – Гаффер недобро улыбнулся и переглянулся с мошкарой.

– Какая еще соль?

– Сахар, – с укором сказал Лирен. – Лунный сахар. В Эльсвейре такой делают. Из тростника, там, потом скуму гонят. Брось ты его.

Берт посмотрел на Лирена так же недоверчиво. Потом приблизил мешочек к лицу и вдохнул. Сладковатый запах осел в носу и слегка согрел. Мышцы размякли, но сразу взбодрились. Гилберт мотнул головой и отклонился.

– Странный такой…

– Брось его, серьезно тебе говорю, – Лирен перегнулся через Нивенира и попытался выхватить кошель, но Берт успел прижать его к груди и откинуться на спинку лавки.

– Да пусть девкан попробует! – засмеялся Джерси, друг Нивенира. – Давно пора!

– Не называй меня так, сука! – рявкнул на него Гилберт и пнул стол. Кружки звякнули, а две початых бутылки чуть не полетели на пол. Столешница ткнула Джерси в живот.

“Сука”. Еще одно слово, которое в сердцах выдыхала Лереси, когда что-то роняла. Она надеялась, что Берт ее не слышит, но он в последнее время стал уж очень любопытным и держал ушки на макушке, когда дело касалось новых интересных слов.

– Оух! На правду не обижаются! – повторил Джерси, потирая ушиб.

– Придурок, – кинул напоследок Гилберт и выудил кристаллик сахара. Он был почти горячим из-за того, что Гаффер носил его за пазухой.

– Не надо, Берт, – попросил Лирен. – А то привыкнуть можно.

– Да ты попробуй, – подзуживал Нивенир. – От одного раза ничего не будет.

– Не надо.

– Да давай!

– Давай, девкан! – Гаффер подался вперед и застучал костяшками по столешнице. – И тогда я перестану тебя так звать!

Да как же. Он обещает это с самого начала. Гаф науськивал тырить септимы у задремавших пьянчуг, каждый раз говоря, что если Берт не струсит, перестанет обзываться. И вот Гилберт уже обчистил дюжину таких запивох, а Гаф все продолжает дразнить. Потому что он идиотина. В этот момент Гаф напомнил ему конюха Строу из книг про Барензию.

Но сейчас Берт даже не стал на него злиться. Этого единственного сладкого вдоха вдруг показалось ему очень мало. Все мысли слиплись в одно простое слово: “еще”. Образ переливчатых розовых граней засел в голове и стал крутиться перед глазами.

– Не надо, правда, – Лирен умоляюще смотрел то на него, то на мешочек. – Хуже будет.

– Суй в рот, девкан! – выкрикнул Джерси.

Эта фраза почему-то показалась всем очень смешной (кроме Лирена, конечно). Они заржали, запрокинув головы. Гилберт переводил взгляд с одного на другого, задерживаясь на Лирене. Тот настоятельно качал головой.

– Если попробую, то ты по-настоящему перестанешь обзываться, – со всей строгостью сказал Берт Гафу, пока он кряхтел от смеха.

– Отвечаю!

Гилберт посмотрел на кристаллик, зажатый между пальцев. Прекрасно зная, что даже если бы Гаф ответил: “да черта с два, останешься девканом на всю жизнь!”, все равно бы попробовал. Потому что ХОТЕЛОСЬ. Со страшной силой. Этот сахар за секунду стал самой желанной вещью на свете. Рот заполнялся слюной, а ноздри трепетали в ожидании еще одного теплого приторного вдоха.

– Суй уже!

И Берт сунул. Положил на язык, припер к щеке и стал рассасывать. Тотчас во рту все онемело, даже вкуса почти не было, только на вдохе чувствовалась сладость. Он начал сглатывать, и с каждым разом мышцы все больше расслаблялись. В голове расползся розовый туман. Очертания друзей и зала плавно рябились, словно Гилберт смотрел из-под воды.

– Ну, как? – Гаф расплылся в тупой улыбке.

Берт не нашелся со словами. Рассеялись в приятной неге. Он прислонился к спинке скамьи и закрыл глаза. Под веками плыли причудливые ажуры. Желтые, белые, розовые, рыжие. В них потерялся весь мир, все голоса, вся память.

– О-о-о-о, как сплющило! – голос Нивенира казался ему глухим отзвуком из далекого-далекого мира. Или чарующего сна, где все происходит тихо и медленно.

Кристаллик таял, остужая язык. Берт был слишком далеко отсюда, от самого себя, чтобы заметить, что снова мог им двигать. Жизнь вдруг стала сияющей и изумительной. НЕВЕРОЯТНОЙ. Его охватила неописуемая любовь ко всему, что существует и чего существовать не может. Ему захотелось стать всем и ничем одновременно, чтобы слиться с воздухом и всех, всех, всех любить!

Только когда сладость во рту растворилась, Гилберт смог ощутить на плече чью-то руку и тряску. Он с трудом разлепил веки и увидел, как цвета вокруг насытились яркостью. Лица друзей казались ядовито-розовыми, а горящий очаг в углу зала – безумно рыжим. Берт слабо повернул голову и чуть не клюнулся носом в Нивенира.

– Что, неплохо жмучит?

– М-м? – Гилберт едва мог напрягать связки, точно после резкого пробуждения.

– Круто, да? – посмеивался Гаф, глядя на него с соседней стороны стола.

Лирен недовольно обвел товарищей глазами.

– Зачем вам это надо было?

– А вдруг из девки в пацана превратится! – хихикнул Джерси. – Дурью прижучит, и получай!

Берт обхватил голову руками и поставил локти на стол. Мозг, казалось, расплавился и бултыхался в черепе, как розовый бульон. Того глядишь и потечет из носа или ушей. Но было даже приятно чувствовать себя совершенно иначе, не человеком, а какой-то жидкостью, закупоренной в тело. Ничего не хотелось, даже вмазать Джерси за то, что обзывается.

Хотелось плавать в своей молчаливой любви ко всему миру.

Он бы так и уснул, если бы Гаф не ткнул его ладонью в макушку и не шикнул:

– Подъем! Там Чума идет! Кралю свою прихватил!

Берту пришлось изо всех сил напрячься, чтобы поднять голову и всмотреться в зал. Только что зашел Чамбер, редгард, местный кошмарила. Он был старше всех в компании (на днях ему, кажется, исполнилось семнадцать). Из тех, кого обычно называют породистыми: черноволосый, с черными глазищами и насыщенной карамельной кожей. Квадратным подбородком можно было орехи колоть. По всему лицу рассыпались кратеры от подростковых прыщей. Девчонки от него таяли, потому что Чума высокий и крепкий, как добротный шкаф. Такой перед кем угодно защитит и кого угодно отмочалит.