Герасий Чудный - Удача Бурхарда Грэма

– Быстро отвечай, что скрываешь?

Доктор с отвисшим клювом оторопел. Не дожидаясь ответа, я нырнул под плиту саркофага. Лучшего сравнения не найти столу, похожему на усыпальницу; чем больше вникал, тем меньше видел стол. Эллиптический, по форме столешницы, но не мраморный, а из тиса – древа смерти, как звали древние. Тисовым делали всё, что планировалось навсегда. По периметру, чередуясь, крепились железные головы людей и птиц, словно насаженные на пики, и, кажется, это были головы воронов. Я покосился на Доктора – очень похож. Спиритические салоны, куда мамзели затягивали кавалеров, заострили нюх, чуявший некроманта за версту. Подкатило жуткое чувство, как при встрече с поместьем. Мрачности добавляли бестелесные головы, с бюстами было бы веселей, а не так, как на площади после казни. Все сговорились – смотрят, давят, ждут. Ну и дождались – окрестил, как нравилось – это помогало не замечать молчаливых требований.

Уже вылезал, и то ли ситуация показалось знакомой, то ли саркофаг зацепил струны памяти, что-то тронуло в железных лицах, заставило задержаться. Да, что-то общее, но ворон, похожий на Доктора, увёл мысли в сторону. Гордец, следивший за входом – римский легионер. Похожих лепок в музеях предостаточно, тех грамотеев ни с кем не спутаешь. За ним греческий профиль, борода норманна, турецкий тюрбан. Саркофаг стерегли отъявленные ребята, начхавшие на века. Даже пару женских занесло каким-то ветром – красавицы – молчали о тёмном происхождении, но я заметил – их с бандой связывала несокрушимость римлянина. Печать легионера стояла на всех. Добравшись до последнего, похолодел. Он примагничивал крепче других: спокойный, уверенный, что трудности римлянина его не коснуться; будто знал – всё начнётся с начала и нет смысла рвать душу, стоя на краю пропасти. Давил металлическим взглядом, я тоже не мог оторваться, прикованный ужасом, которого не испытывал ни один смертный, словно встреча была долгожданна и мучительна для обоих. Потрясённый, прикоснулся: те же формы, только с твёрдостью металла, о которой мечтал; те же контуры, что ладони пробуждали по утрам холодной водой. Несомненно, хоть и не верилось, прототипом для последнего бюста послужил я. Вдруг раздался щелчок: головешка в руке провернулась, ударила, возвратилась на место.

– Жаленые медузы! – рука в испуге отпрянула.

– Слишком рано вы увидели, мастер Грэм, слишком рано, – причитал Доктор. – Как бы не пришла беда в наш домик.

Столешница едва возвышалась над саркофагом. Новость привлекала нескучным продолжением, но усталость уже посадила любопытство на цепь, вытолкнув из-под стола.

– Что я должен знать?

– Не принуждайте торопить события, скоро узнаете. Вы сами, к сожалению, хорошо справляетесь.

– Почему – к сожалению?

– Потому, что… – Доктор замялся, подыскивая слова, – вы говорили – события должны быть последовательны, иначе возвращение будет тяжёлым.

– Как утро, после дня рождения? – попытка сблизиться прошла коряво, Доктор понял по-своему.

– Вы имеете в виду день, когда закончили строительство дома?

– Да, – злился я, – именно этот день. Ты помнишь его?

– Я появился гораздо позже.

– Тогда почему вспомнил?

– Вы о нём часто рассказывали. Подумал…

– Теперь твоя очередь! Разве не для того ты здесь? – давил я, чувствуя, как пленный поддается.

– Да, но это всегда было не так, – почти оправдывался он.

– И тебе не приходило в голову, что когда-нибудь форма изменится?

Доктор в нерешительности молчал, что-то обдумывая.

– Возможно, вы правы. Никогда не знаешь, что в голове гения.

– Тогда начинай! – не выдержал я. – Ещё немного и тебя некому будет слушать… – напряжение забирало последние силы, подступал жар, за ним, как правило, следовало беспамятство, а хотелось узнать, как выбраться из этого проклятого дома.

Доктор вышагивал взад-вперёд, прижав крылья к бокам, как член Конвента, который, незадолго до моей поездки в Германию, настоятельно рекомендовал придать ежедневной печати оттенок революционного духа, объясняя свою настойчивость слабым участием народа в розыске врагов. Его доводы показались неубедительными, я ответил, что навьюченная лексика угробила шрифт, наборщик получил удар, а редактор свихнулся, запоминая имена двенадцати месяцев. От Доктора хотелось услышать больше конкретики. Однако он не торопился.

– Прежде чем говорить о главном, о чём вы велели рассказать, когда вновь здесь появитесь, попрошу не перебивать и попытаться понять: отсюда можно выйти на все четыре стороны, но путь к свободе только один, без выбора, – Доктор вбивал идею молотобойной интонацией: задрожали витражи, хронический озноб улетучился.

Наконец-то забрезжил рассвет в темной истории, прощай дурдом. И толкнул же чёрт спросить:

– А если не выйду или сделаю выбор не по сценарию. Что тогда?

Клюв кисло скривился.

– Тогда сценарий прошлых возвращений.

– Прошлых что? – Ах, да, тринадцатый, – ну, уж нет, в это я верить отказывался. – И что же было?

– Да ничего… Ни подвигов, ни застолий, ни бесед уютными вечерами. Двенадцать раз испускали дух по собственному желанию в этом гостеприимном зале.

– Не густо. От скуки, что ли? Без подробностей?

– Подробности у каждого свои, но одинаково глупые. Никто не понимал меня, никому не виделось будущее. Спасибо Батлеру, он единственный, кто заботится о чистоте здания. Иначе бы пришлось выбрасывать ваши косточки в разбитый витраж… В общем, неготовые к трудностям, все погибли здесь.

– Как же так? Под столом головы воинов, они должны быть готовы к любым трудностям.

В какой-то момент я заподозрил, что Доктор просто издевается. Такой учтивый тон был у начальника жандармерии, перед моим заточением в Бастилию. Тот не шутил. И мне это не нравилось.

– Вот и посмотрим. Ведь вы тоже, кажется, воевали? Где-то за океаном.

Прицельный вопрос подстрелил речь. Как? Откуда? Впрочем, тогда войны прожигали планету со всех сторон. Вероятность военного прошлого не такая уж редкость. Но за океаном! Это невозможно!

– Конечно, возможно! Просто вам нужно вспомнить. Я помогу.

Сеанс по восстановлению прошлого начался с глубокого молчания, напоминавшего скорбь, переросшую в печальное удивление, а потом в ужас.

– Кажется, я сказал всё, что должен, – в виноватом взгляде читалось извинение, – вы что-нибудь вспомнили?

Приём фехтовальщика в бешенстве кинулся к чёрному горлу. Улизнув от расправы, пострадавший взлетел на недосягаемую высоту. Выругавшись, я полез далее пытать саркофаг.

Как и ожидалось – никакой магии – под столешницей постукивала механика. Прикинув массу плиты, уверенно навалился – сдулся, навалился – не смог, навалился – упал, без сил прилёг на полу, вспоминая о двенадцати предшественниках.