Мэри Стюарт - Кристальный грот

— Так твой сын и сообщил моим посланцам. И мне доводилось слышать, что никто в королевстве никогда не знал имени его отца. Из того, что сообщили мне люди, госпожа Ниниана, и из того, что мне о тебе известно, отцом твоего ребенка никогда не стал бы человек низкого происхождения. Почему же тогда не сказать ему? Такое человек должен знать.

Сердито, забыв осторожность, я сказал:

— Какое до того дело королю?

Мать бросила взгляд, заставивший меня прикусить язык. Затем — Вортигерну:

— Почему ты задаешь мне эти вопросы?

— Госпожа, — сказал король, — сегодня я послал за тобой и твоим сыном, чтобы задать всего лишь один вопрос. Назови имя его отца.

— Я повторяю, почему ты задаешь эти вопросы?

Он улыбнулся. Получился просто оскал зубов. Я шагнул.

— Мама, он не имеет права спрашивать тебя об этом. Он не посмеет…

— Заткните ему рот, — приказал Вортигерн.

Человек рядом со мной зажал мне рот рукой и цепко взялся за меня. Другой с лязгом выхватил из ножен меч и прижал его к моему боку. Я встал неподвижно.

Мать выкрикнула:

— Отпустите его! Если ты причинишь ему вред, Вортигерн, король ты или не король, я никогда не скажу тебе, даже если ты убьешь меня. Думаешь, все эти годы я скрывала правду от моего родного отца и братьев и даже от собственного сына, чтобы выложить ее, когда тебе будет угодно спросить?

— Ты скажешь мне ее, чтобы спасти своего сына, — сказал Вортигерн. Кивнул головой, и зажимавший мне рот убрал руку и отступил в сторону. Но руку мою он не выпустил, и сквозь тунику я чувствовал острие меча другого стража.

Мать откинула капюшон и сидела теперь в кресле выпрямившись, взявшись ладонями за подлокотники. По сравнению с ней, бледной и взволнованной, облаченной в простое коричневое платье, королева казалась просто служанкой. В зале наступила мертвая тишина. За креслом короля, не сводя с нас глаз, стояли священники. Я изо всех сил старался собраться с мыслями. Если эти люди — священники и маги, то не только мысль об Амброзии, даже само его имя не должны появляться в моей памяти. Почувствовал, как по телу заструился пот. Попытался дотянуться мысленно до матери и удержать ее, не облекая при том мысль в образ, который могли бы увидеть эти люди.

Но способности мои иссякли, и помощи от бога ждать не следовало; я не знал даже, достанет ли у меня мужества перенести то, что могло последовать за ее ответом. Я не осмеливался заговорить вновь — боялся, что если они применят ко мне силу, то ради моего спасения она заговорит. А узнав, начав допрашивать меня…

Должно быть, что-то достигло ее сознания, ибо она повернулась и посмотрела на меня снова, поведя плечами под грубой тканью платья, будто почувствовала прикосновение чьей-то руки. Наши глаза встретились, и я понял, что к магии это не имело никакого отношения. Она, подобно всем женщинам, пыталась сказать мне что-то глазами. Это было послание исполненное любви и поддержки, но на человеческом, и потому непонятном мне уровне.

Она вновь обернулась к Вортигерну.

— Ты выбираешь странные места для своих вопросов, король. Неужели ты и вправду ждал, что я буду говорить о таком здесь, в открытом зале, доступная слуху любого вошедшего?

Нахмурив брови, он на мгновение задумался. На лице выступил пот, было видно, как руки его дрожат на подлокотниках кресла.

Казалось, он гудит от напряжения, как струна арфы. Его волнение, почти осязаемое, затопляло зал. Кожу мою начало покалывать, холодная волна страха волчьей лапой прошла по позвоночнику. Один из стоявших за спиной короля священников наклонился вперед и что-то зашептал. И король кивнул.

— Люди выйдут. Но священники и маги должны остаться.

Неохотно, переговариваясь друг с другом так, что голоса их слились в один негромкий гул, люди начали покидать зал. Остались священники, около дюжины человек в длинных одеждах, стоявших за креслами короля и королевы. Один из них, тот, кто обращался к королю, высокий мужчина, стоял теперь, поглаживая свою седую бороду грязной, унизанной кольцами рукой, и улыбался. Судя по его платью, он был над ними старшим. Я всмотрелся в его лицо, стараясь отыскать знаки силы, но, хотя эти люди и носили платья священников, от них тянуло лишь смертью. Смерть стояла во всех обращенных ко мне глазах. Больше они не выражали ничего. Холодная волчья лапа снова сжала мои внутренности. Не сопротивляясь, я стоял, сжатый солдатскими руками.

— Отпустите его, — сказал Вортигерн. — У меня нет намерения причинить зло сыну госпожи Нинианы. Но, Мерлин, если ты шевельнешься или заговоришь до того, как я тебе разрешу, то тебя удалят из зала.

Острие меча отодвинулось от моего бока, но солдат по-прежнему держал его наготове. Стражи стояли в полушаге за моей спиной. Я не шевельнулся и не издал ни звука. С поры моего детства я никогда не чувствовал себя настолько беспомощным, настолько лишенным знаний и власти, настолько отринутым богом. С горечью бессилия я понимал, что даже окажись я сейчас в кристальном гроте среди сияющих огней и пусть даже не сводит с меня глаз мой учитель, все равно я ничего не увидел бы. Я вдруг вспомнил, что Галапас мертв. Может быть, подумалось мне, сила моя исходила от него и, может быть, с ним и ушла.

Король вновь обратил взор своих запавших глаз на мать. Он наклонился, и взгляд его вдруг стал яростно-пристальным.

— А теперь, госпожа, ты ответишь на мой вопрос?

— Охотно, — ответила она. — Почему бы и нет?

Она произнесла это так спокойно, что в глазах короля мелькнуло удивление. Подняла руку чтобы откинуть с лица капюшон и спокойно выдержала взгляд короля.

— Почему бы и нет? Вреда это не причинит. Я и раньше сказала бы, милорд, если бы ты спросил меня по-другому и в ином месте. А теперь, если и узнают, вреда это не причинит. Я больше не принадлежу этому миру и мне не приходится выдерживать взгляды и слышать речи тех, кто в нем живет. Кроме того, ныне, когда мне известно, что и мой сын также покинул этот мир, я понимаю, как мало озаботит его то, что будут говорить о нем в миру. Поэтому я скажу тебе то, что ты хочешь услышать. А когда скажу, то ты поймешь, почему я никогда не говорила о том прежде — даже моему отцу и самому сыну.

Теперь ничто не высказывало ее страха. Она даже улыбалась. На меня она не глянула. Я старался не смотреть на нее, придать лицу бесстрастное выражение. Я не представлял, что она намеревалась сказать, но знал, что предательства не будет. Она вела какую-то собственную игру и была внутренне убеждена, что речи ее отведут любую, какая только могла грозить мне, опасность. Я знал наверняка, что об Амброзий не будет сказано ни слова. Но смерть по-прежнему витала в этом зале, таилась в каждом его углу. Снаружи начался дождь, день клонился к сумеркам. Вошел слуга — принес факелы, — но Вортигерн жестом отослал его прочь. Отдавая ему должное, я подумал, что он хочет пощадить стыдливость матери, но про себя сказал: «И даже в этом не приходится ждать помощи, нет ни света, ни огня…»