Мэри Стюарт - Кристальный грот

Амброзий занял свое место. Я видел, как он кивнул офицеру. Прозвучала команда, за ней свист и глухой удар. Звук, похожий на удовлетворенное ворчание, со стороны наблюдавших. Охрипший от волнения, торжествующий голос епископа: «Так сгинут все язычники, враги единого Бога! Пусть тело его будет брошено ныне волкам и коршунам!» — и следом голос Амброзия, холодный и спокойный:

— Он отправится к своим богам в окружении своей армии по обычаям своего народа. — И затем, обращаясь к офицеру: «Сообщите мне, когда все будет готово, я приеду».

Епископ снова стал выкрикивать что-то, но Амброзий, не обращая внимания, повернул коня, вместе с Утером и другими полководцами шагом проехал через мост и скрылся за крепостными воротами. Я направился следом. Копья стражи, скрестившись, преградили мне путь, затем — в крепости стояли гарнизоном бретонцы Амброзия — меня узнали и копья раздвинулись.

За крепостной стеной находился широкий квадратный двор, на котором теперь в суете и суматохе смешались люди и кони. На другой стороне двора невысокий пролет ступеней вел к дверям главного зала и башни. Амброзий и его свита поднимались по ступеням, но я повернул в сторону. Не было нужды спрашивать, куда унесли раненых.

С восточной стороны двора длинное двухэтажное здание было приспособлено под перевязочную, меня вели доносившиеся оттуда звуки. С облегчением в голосе, меня приветствовал старший лекарь, его звали Гандар, он учил меня в Бретани; явно не видя пользы от магов и священников, он очень нуждался сейчас еще в одной паре умелых рук. Гандар приставил ко мне пару санитаров, нашел какие-то инструменты и ящичек с мазями и лекарствами и затолкал меня — в прямом смысле слова — в длинную комнату, немногим лучше укрытого стойла, в которой лежало около пятидесяти раненых. Я оголился по пояс и приступил к работе.

Где-то к полуночи самое тяжелое осталось позади и дела пошли полегче. Я находился в дальнем углу палаты, когда какое-то движение у дверей заставило меня обернуться, и я увидел тихо вошедшего Амброзия, в сопровождении Гандара и двух офицеров двигавшегося вдоль лежавших рядами раненых; он останавливался рядом с каждым, чтобы поговорить или, если рана была очень тяжелой, вполголоса расспросить лекаря.

Когда эта группа подошла ко мне, я зашивал рану на бедре — она была чистой и должна была зажить, но удар проник глубоко, рана получилась рваной, и все мы вздохнули с облегчением, когда бедняга потерял наконец сознание. Я не оторвался от работы, и Амброзий в молчании ждал, пока я кончу обрабатывать рану и, взяв приготовленную санитаром тряпицу, перевяжу ее. Я закончил, и когда санитар вернулся с чашей воды, поднялся на ноги. Омывая руки, я поднял глаза и увидел, что Амброзий улыбается. Он был по-прежнему одет в свои покрытые вмятинами и брызгами доспехи, но на вид свеж и энергичен; возникни в том нужда, он готов был выдержать еще одно сражение. Я замечал, что раненые смотрят на него так, будто один его вид придавал им силы.

— Милорд, — произнес я.

Он склонился над потерявшим сознание.

— Как он?

— Кость не задета. Будет жить и благодарить судьбу, что рана не пришлась на несколько дюймов левее.

— Вижу, ты хорошо поработал. — И потом, когда я вытер руки и, поблагодарив, отпустил санитара, Амброзий сам протянул мне руку. — А теперь — добро пожаловать. Кажется, мы многим тебе обязаны, Мерлин. Я не об этом, я говорю о Доварде — да и о сегодняшнем дне. По крайней мере, люди так думают, а уж если солдат решит, будто что-то приносит счастье, то значит так оно и есть. Рад видеть тебя живым и здоровым. Наверное, у тебя есть для меня новости.

— Да.

Помня об окружавших нас людях, я постарался произнести это безо всякого выражения в голосе, но улыбка исчезла из его глаз. Он заколебался, потом негромко сказал:

— Господа, позвольте нам поговорить наедине.

Они вышли. Мы с Амброзием смотрели друг другу в глаза поверх тела потерявшего сознание человека. Поблизости метался и стонал солдат, другой кричал, захлебываясь в собственном крике. Стояло зловоние, в котором смешивались запахи крови, высыхающего пота и рвоты.

— Что за новости?

— О моей матушке.

Он, похоже, уже понял то, что я собирался поведать ему. Он заговорил медленно, тщательно взвешивая слова, как будто каждое из них и в самом деле имело свой вес.

— Люди, что приехали сюда с тобой… они рассказали мне о ней. Мне сказали, она болела, но стала поправляться и находится в Маридунуме в безопасности. Разве это не так?

— Так и было, когда я оставил Маридунум. Знай я, что болезнь окажется смертельной, я не покинул бы ее.

— Ты сказал «окажется смертельной»?

— Да, милорд.

Он молчал, опустив невидящий взгляд на раненого. Тот начал шевелиться, скоро к нему возвратится сознание, а вместе с ним боль и страх смерти. Я предложил:

— Может быть, выйдем на свежий воздух? Я уже закончил работать здесь. А к нему пришлю кого-нибудь.

— Да. И тебе следует одеться. Ночь выдалась прохладной.

Затем, по-прежнему не двигаясь с места:

— Когда она умерла?

— Сегодня на закате.

При этих словах он быстро глянул на меня, зрачки его глаз сузились, затем кивнул, принимая сказанное мной. Повернулся, чтобы выйти, жестом пригласил меня следовать за ним. Когда мы шли, он спросил:

— Думаешь, она знала?

— Полагаю, да.

— Просила передать мне что-нибудь?

— Непрямо. Она сказала: «Я встречусь с ним, и достаточно скоро». Вспомни, она ведь была христианкой. А они считают…

— Я знаю, что они считают.

Снаружи послышалось какое-то движение, чей-то голос пролаял команду-другую, донесся топот ног. Амброзий задержался, прислушиваясь. Кто-то быстро бежал к нам.

— Поговорим позднее, Мерлин. У тебя еще много чего есть рассказать мне. Но сначала мы должны отправить дух Хенгиста к его предкам. Пойдем.

Убитые саксы были горой сложены на огромную груду дров, щедро политы маслом и смолой. На самом верху этой пирамиды, на грубо сколоченном из досок помосте лежал Хенгист. Как удалось Амброзию не допустить ограбления тела Хенгиста, я не ведаю и вряд ли когда узнаю, но тело ограблено не было. На груди его лежал щит, а у правой руки — меч. След удара на шее был прикрыт широким кожаным ошейником вроде тех, что иногда используют солдаты для защиты шеи.

Ошейник был покрыт золотыми бляхами. Все тело от горла до ног укрывал плащ, его алые складки ниспадали на наспех сбитый помост.

Как только к подножию пирамиды бросили факелы, она занялась вся сразу. Ночь была безветренной, и столб дыма возносился прямо к небу толстой черной колонной, местами пронизанной языками пламени. Вспыхнул, почернел и свернулся край плаща Хенгиста, а еще через мгновение он скрылся из виду в струях пламени и дыма. Как кнуты, щелкали языки пламени, и, по мере того как бревна сгорали и рассыпались, к огню, потные и все в копоти, подбегали подбросить дров костровые. Мы стояли в отдалении, но даже здесь припекало, а порывы влажного ночного воздуха доносили иногда тошнотворные запахи горящей смолы и горелой плоти. На поле битвы, позади озаренного светом костра кольца наблюдавших за сожжением, по-прежнему двигались факелы и слышны были равномерные удары лопат о землю — копали могилы для павших британцев. А наверху, над ослепительным пламенем погребального костра, над темными склонами далеких гор висела майская луна, и свет ее едва пробивался сквозь дым.