Вадим Саитов - Цитадель души моей

Ветер дул попутный, ровный и свежий — как оно часто после штормов бывает; я прошел пару миль по прямой в виду берега, убедился, что курс выдерживать в состоянии и взял мористее, так что берег в туманную линию на горизонте превратился — к Венеторуму мне приближаться не хотелось. Венеты — лучшие мореходы ойкумены, в лодках рождаются и живут, неудивительно, что море вокруг их столицы всевозможными судами просто кишит. У нашей же лодки борта низкие, спрятаться решительно негде и совершенно мне не было нужно, чтобы кто-то глазастый разглядел в подробностях команду нашего корабля. Так что Венеторум мы обошли далеко морем, разминувшись со всеми встреченными кораблями на весьма приличном расстоянии. Прошли в виду Виндилиса — острова, именуемого иногда «Воротами Венеты». Несмотря на громкое название, на острове том есть лишь пара, совершенно нищенствующих, рыбацких деревень, да егерский гарнизон в два человека и одну голубятню — следить, не приплывут ли чекалки. За всю известную историю чекалки туда не приплывали ни разу, поэтому в гарнизон Виндилиса обычно отправляют только сильно проштрафившихся егерей.

После Виндилиса берег резко вправо ушел, совсем в дымке затерявшись, но я об этом не беспокоился. Первое, весь берег от Венеторума до Ворганиума плотно рыбацким племенем осисмиев заселен и шанс наткнуться неожиданно на рыбацкую лодку весьма велик; а второе — уж мимо Гобейского полуострова мы никак не могли проскочить. Знай себе держи руль в одном положении, да на солнце поглядывай — чего уж проще? Даже когда тучки набежавшие солнце закрыли, я не беспокоился: ветер-то — как дул, так и дует.

И к вечеру, когда, по моим прикидкам, уже пора было земле показаться, даже тогда я не забеспокоился — только взял чуток правее — и всё. И держал курс еще часа четыре, пока сгустившаяся темнота, в которой вытянутой руки видно не было, не заставила парус спустить и в дрейф лечь. Засыпал я в полнейшей уверенности, что проснусь в виду Ворганиума и лишь на чуткость своего сна надеялся, чтобы по шуму прибоя успеть проснуться прежде, чем нас о скалы прибрежные разобьет.

Однако же, утро принесло хмурую картину окружающего лодку недобро волнующегося моря, и не было ему ни конца, ни края — вдали серые воды в серой дымке сливались с серым небом, и казалось, что нет во всем мире больше никакой суши, а есть одно лишь море со всех сторон — и даже сверху. Верга долго нюхала влажный воздух, потом открыла глаза и поинтересовалась (вполне спокойным, с учетом ситуации, кстати, голосом):

— И что ты теперь будешь делать, человек?

Я ополоснул лицо водой прямо из под ног, отфыркался и принялся вычерпывать набежавшую за ночь воду.

— Ждать, — сказал я, стараясь не прислушиваться к похоронной песне недобрых предчувствий, — выйдет солнце, определимся, где мы и поплывем, куда надо.

«А если не выйдет?» — так спросил бы я на месте верги, и, готов поклясться, мысленно этот вопрос она мне задала — со всем, вполне уместным сейчас, сарказмом. Поэтому я ответил, хотя вслух верга ничего и не сказала:

— А если не выйдет, то будем надеяться на удачу. Раньше она меня еще не подводила.

«А если подведет?» «Тогда будем умирать!» — но этого ответа я уже озвучивать не стал. И так ясно.

— Вы, по малолетству своему, женской сути знать не можете…

Вонючка, как обычно, сидевший в тени под окном на полу, тихонько хмыкнул — он бежал из армейского борделя, поэтому считался у нас по части женщин большим авторитетом. И не только по их части — хоть он сам и утверждал, что был просто рабом-прислужником, все догадывались — не «просто».

Тук!

— Ай!

Запущенный Рудом медный асс треснул Вонючку по лбу, и, позванивая, покатился по доскам пола. Укатился недалеко, был быстро пойман Зуднем, и возвращен Руду с надлежащим поклоном.

— Знать не можете и не знаете! — ощерившись изломанным ртом, повторил Руд, — что бы вы там себе не думали! Но я не про баб сейчас толкую, точнее, не про всех баб. А только про ту, что Фортуной зовется. Так вот, из всего женского рода, она — самая обольстительная, коварная, лживая и продажная сука, какую только можно себе представить. Пока ты полагаешься только на себя, ей не веришь и её не замечаешь, она будет льнуть к тебе, как шлюха, полный кошелек почувшая. Она будет ходить за тобой по пятам, целовать тебе ноги и лизать яйца. Она самих богов заставит приносить тебе горшок по утрам и подтирать тебе задницу. Даже когда ты её заметишь и начнешь её ценить, она тебя сразу не обманет, она подождет, пока ты посильней запутаешься в её сетях. Сколько я таких видел!

Уверенных, веселых, дерзких, не верящих даже, а знающих, что удача на их стороне и поражения быть не может! Некоторых из них я видел и позже…

Мы притихли. Жизнь уже научила нас замечать в грязи повседневности жемчужные зерна истины — и знать им цену. Руд же определенно знал, что говорил — до того, как стать нищим и занять свое место у Южных Ворот, он был, по слухам, то ли кентурионом, то ли даже легатом. И Бер ценил его не только за хорошую выручку и за истории, рассказывать которые Руд был большой мастер. А любого крысеныша, посчитавшего дневной заработок безглазого, однорукого и хромого нищего — легкой добычей, ждал весьма неприятный сюрприз. Наверное, Руд был действительно великим бойцом, если даже сейчас, будучи слепым инвалидом, он оставался серьезным противником для большинстива обитателей городского дна.

— Никогда не полагайтесь на удачу — она только этого и ждёт. Однажды, в очень важный для тебя момент, ты не сделаешь того, что мог и должен быть сделать — ты решишь положиться на удачу, ведь прежде она никогда тебя не подводила! И вот в этот момент она ударит. И будет бить сильнее и сильнее, с удовольствием наблюдая за твоими падениями и унижениями. О нет — она не оставит тебя, она следить за тобой всю твою оставшуюся никчемную жизнь, смеясь, когда ты будешь радоваться каждому подаренному ей ржавому ассу и перепавшему случайно куску заплесневевшего хлеба. Ты — бросавший гусиную печень собакам и воротивший нос, когда тебя пытались подкупить меньше, чем сотней ауреев. Никогда не верьте удаче!

— Человек! Егерь!

Голос прорвался сквозь тягучую мглу видений прошлого. Я приоткрыл глаза, увидел нависшую надо мной зубастую морду, дернулся, хватаясь за меч и треснулся лбом о деревянную скамью. Потирая лоб, приподнялся, перждал, сжав зубы и закрыв глаза, внезапный приступ головокружения, потом посмотрел на вергу. Прокашлялся.

— Что?

— Корабль.

— Где?

— Там, — вытянула лапу.

Я, до рези в глазах, минут пять всматривался в указанном направлении, но не так и не увидел ничего, кроме мерно колышущихся водяных холмов.