Юлия Мельникова - Львив

Суетился иезуит Несвецкий, боявшийся, что Мендель откажется креститься и в суматохе осады убежит, а то и перемахнет к туркам.

— Не зря же говорят, что у евреев и турок веры родственные, — тревожился патер, — сиганет по крышам, ищи его потом. Пойду, проверю, как мой мальчик.

«Мальчик» иезуита Несвецкого примерно изучал Евангелие, усилиями одного крещеного еврея переложенное на древнееврейский язык.

Многие притчи Мендель знал по Талмуду, некоторые фразы ему доводилось слышать на Поганке, когда по пятницам мулла читал большую проповедь у дверей мечети. Поэтому учение Иешуа Менделю не понравилось — он и так это знал.

— Вот было бы здорово, — возмечтался фантазер, — если бы все христиане соблюдали законы этой книги. Тогда люди вроде иезуита Несвецкого даже близко не подошли б к церкви, а сидели б в тюремной башне. А уж такого кошмара, как осада Львова, вовсе не произошло бы!

Круль Ян Собесский готовился к бою. Расстелив кавказский бешмет, он сел на влажную землю Замковой горы, и, достав лист бумаги, стал выводить письмо своей Марысеньке, Марии-Казимире, графине д’Аркьен.

Милая моя Марысенька, пишу тебе с самого высокого холма, смотря на город Львов едва ли не наравне с тучами. Высокий Замок окутывает гору серым туманом, несущим в себе бесчисленное множество мельчайших капель воды. Я целую их, и знаю, что очень скоро эти тучи донесут тебе в столицу дождь, а вместе с ними и мои поцелуи. Не скучай, Марысенька, Ян любит тебя…

По другую сторону, тоже на холме, постелив тонкий верблюжий плащ, писал по-польски своей невесте янычар Мацек, или Эмин уль-дин, родом из мелкопоместных шляхтичей Львовщины. Еще в детстве его обручили с Софией, знатной шляхтенкой, и обещали, что, как только им исполнится 16, они обвенчаются. Но в 9 лет его похитили турки, отдав в корпус яни чери. Янычарам запрещалось жениться. Нареченная оказалась верна ему и ушла в монастырь босых кармелиток.

— Не будет мне счастья без Мацека — сказала София, ступая затвердевшими пятками по выщербленной львовской мостовой. Она увидит своего жениха еще один раз — когда после боя сестры начнут убирать тела убитых. Светловолосый, синеглазый Эмин уль-дин вновь воссоединится с польским народом, оказавшись в общей куче изуродованных трупов, и его холодного лба, как в далеком сне, коснутся обжигающие губы любимой.

Но пока Эмин уль-дин старается не сбиться: это ведь так сложно, писать слева направо, полузабытыми латинскими буквами. Как бы я хотел хоть на минуту перенестись к тебе, моя София, смешаться с ветром, дождями, туманами, чтобы прилететь в наш город Льва и обнять.

На голову Мацека села замерзшая бабочка, павлиний глаз, помахала крыльями, смахнула щепотку пыльцы и улетела. Но что это? Звенит в ушах призыв к бою.

Листок с письмом сброшен ветром, несет его на древние стены Высокого Замка, относит в сторону Краковского предместья. Теперь его никто не прочитает. Эмин уль-дин садится на коня, пристегивает саблю. Его ловкая рука снесет не один десяток польских голов, изрубит редкостных храбрецов. Среди них окажутся и мальчики, с которыми Мацек играл в детстве. Он не помнит их лиц, но они узнают в пылающем яростью турке поляка Мацека.

Кысмет кара . Черная судьба светлоголовых турок… О них не станут вспоминать, вместо заупокойной молитвы польские яни чери услышат слова проклятия. А Мендель Коэн читает в книге, что настанет век, когда исчезнут войны и все люди будут друг другу братьями. Он подходит к окну.

Где-то неподалеку гремят пушки, кричат люди, сизый дым пороха застилает небо. С ужасом иезуит Несвецкий увидит, как сын раввина поднимается от пола и вылетает во внезапно прояснившуюся высь.

Но, то ли Мендель забыл произнести какое-то слово, то ли не хватило ему умений, только полет его оборвался. Мендель упал на каменный тротуар, разбившись насмерть. Кровь его потекла по серой брусчатке. Иезуит принес умирающего Менделя обратно и, начав крещение, отрезал большими ножницами непокорные черные пейсы Менделя Коэна, сына Нехемии Коэна и правнука Давида Алеви, так и не ставшего еврейским мудрецом, асом Каббалы. Протяжно гудели голоса мальчиков в светлых балахонах, певших нахаму, нахаму ами — утешайте народ мой, утешайте.

Рабби Нехемия Коэн и Леви Михаэль Цви рядом, бок о бок, сидели все 7 дней траура, «шивы», посыпая пеплом из печки грязные головы. Они рвали на себе одежду, сняли обувь и стенали. Менделя Коэна, получившего христианское имя Бенедикт, похоронили на Лычкаревском кладбище, рядом с католиками, коих он никогда не жаловал. Скорбящий патер Несвецкий заказал лучшим мастерам Львова роскошный надгробный памятник: белый мраморный ангел длинным крылом утирает нечаянно набежавшую слезу, облокотившись на крест. Черты лица ангела напоминают Менделя. Евреи никогда не навещают эту могилу, только безутешный отец, рабби Нехемия Коэн, приходит сюда в глухую ночную пору поплакать. Нигде в еврейских хрониках не найдете упоминаний о том, что у рабби Нехемии Коэна, отца 12 детей, был сын Мендель.

— Народ мой остался безутешен — сказал Шабтай, смотря в узкое окно башни Балшига. Вестей от Леви не было.

Львовская битва, подарившая христианской Европе лишние 400 лет, длилась долго. На что будут потрачены эти лишние 400 лет, не знал даже Ян Собесский.

Когда семейство Коэнов рыдало по нелепо погибшему Менделю, рабби Нехемия рискнул провести все 7 дней траура вместе с Леви, виновником смерти сына. Непримиримый враг Шабтая Цви, львовский раввин Коэн в приватной беседе даже сожалел, что в 1666 году разыграл перед султаном дешевую комедию, приведшую к непоправимым последствиям.

— Это было так, тихо признался Нехемия Леви, сидя в разорванной рубахе на грязном, усыпанном печной золой, полу. Губы его были мертвенно бледны, лицо желто, борода за эти дни стала еще седее. — Рано утром я позвал первого попавшегося турка и дал ему золотой динар за турецкое платье с тюрбаном. Переодевшись, побежал просить аудиенции у султана. Это обошлось мне еще в десяток золотых монет.

— Дело государственной важности, свет правоверных! — сказал я ему. — Разрешите открыть глаза на злодеяния одного моего соплеменника, измирского раввина Шабтая бен Мордехая Цви?

— Разрешаю, презренный еврей — ответил мне султан.

И я наплел ему… Господи, чего же я наплел! И что Шабтай Цви чернокнижник, и что он отдал турецкий престол своему брату Эли, собираясь свернуть султана, и что призывает всех евреев ехать в Иерусалим, где на камнях мечети Омара обещает за 3 дня возвести иудейское святилище, Бейт-ха-Микдаш.

— На камнях, говоришь? — султан меня едва за плечи не схватил, душу вытрясая, — на мечеть Омара покушался?