Виктор Мишин - Боги войны [litres]

– Ну что, лейтенант, все же уложили тебя в госпиталь немцы? – На операционном столе было холодно, это первое, что я почувствовал. Раздели, голый лежу, стыдно как-то. А врач знакомый, встречались уже.

– Ага, – кивнул я и сжался.

– Э, нет, братец, давай-ка не напрягайся, а то у меня не получится тебе и рану-то вычистить. Такой большой – и боишься? – А я вдруг осознал, что и правда боюсь. Боюсь, что калекой стану, почему-то именно такие мысли в голове. Ведь я-то знаю уровень здешней медицины. Сейчас распашет вдоль и поперек и скажет, что так и было. Черт возьми, легко сказать – расслабься. Как?!

– Стараюсь, – кивнул я вновь. Подумал о матери, об отце, как они там? Как воспримет мама, если принесут похоронку. Почему такие мысли в голове, откуда это все?

– Вот, другое дело, сестра, промокни! – Видимо, размышления о родных подействовали на меня, и я расслабился. Но почуяв, как внутри что-то скребет, задевая за какой-то предмет, чуть не вскочил. Держали крепко, а позже понял – привязали. И это правильно, иначе меня отделением держать нужно. Под первый же бряк под столом я отключился. Мыслей никаких не было, просто темнота, тишина и все.

Вновь очнулся от тряски. Тело ноет, но теперь уже в определенных местах. Сильно зудит грудь, нога на фоне этого зуда не ощущается. Скосил глаза, ага, ясно, куда-то вновь перевозят, вроде опять грузовик.

– Эй, браток, помочь? – кто-то справа спросил, а затем навис надо мной.

– Где мы? – тихо, как оказалось, спросил я, пришлось переспрашивать.

– На станцию едем, в тыл вас везем. Шестеро вас таких, тяжелых.

– Чего, совсем худо? – спросил я с надеждой в голосе.

– Ну, врач сказал, раз выжил, значит, должен поправиться. Молчи теперь, нельзя тебе болтать, швов много, как бы не разошлись, вон бинты и так намокли.

Каких швов, о чем он? Многое хотелось спросить, но решил все же последовать совету, хотя глаза скосил как мог, хотелось посмотреть на грудь. Правду сказал, все красное. Старался лежать спокойно, терпел и молча наблюдал. Вскоре стали доноситься звуки, слышимые всегда на железной дороге. Свистки паровоза, грохот колес по рельсам, гул, звон и еще что-то. Сотни звуков. Машина останавливалась, вновь двигалась. После очередной остановки меня стащили на носилках вниз и положили на землю. Кто-то что-то говорил, я не слушал, не до этого было. Затем была долгая погрузка в поезд, короткое ожидание отправления и ровный, спокойный перестук колес. Ехать в санитарном эшелоне то ещё удовольствие. Вокруг суета, стоны, иногда крики, стараюсь быть овощем и не думать об этом. Эх, ребята скоро в наступление пойдут, а я неизвестно где и насколько выбыл. Как Никоненко, выжил ли? Черт, в санбате не спросил, теперь уж и не узнать, наверное. Но попытаюсь, конечно.

В пути поезд провел трое суток. Я аж охренел от длительности путешествия. Куда хоть утащили-то? В Казахстан, что ли? Спрашивал и у сестер, что ухаживали за ранеными, те молчали. Точнее, заговаривали зубы, не отвечая на прямые вопросы. Пробовал быть строгим, не помогало. Но наконец путешествие закончилось. Разгрузка шла быстро, но аккуратно. Кругом была суета, голоса множества людей, ржание лошадей и брехня собак. Мы приехали в старинный город Казань. Вот, ни больше ни меньше. Осмотреть, что происходит вокруг, никак не удавалось, все лежа и только выворачивая шею с риском ее свернуть. Дорога до госпиталя оказалась короткой, и вскоре я уже глазел на белый потолок медицинской палаты. А ничего так, после эшелона с ранеными – рай. Тишина, легкое шуршание халатов бродивших людей поблизости и более ничего.

На повторной операции я не смог вырубиться. Лежал и орал, когда меня резали. А резали всерьез. Врач ругался, все время говоря, что я так напряжен, что не даю ему сделать нормальный разрез.

– Если не перестанешь сопротивляться, я тебя всего исполосую тут. Давай, боец, возьми себя в руки, право слово. Что ж ты такой нервный? Уложили немцы, так лежи и терпи, когда ранили-то, наверное, больнее было?

Мучили часа три, затем унесли в палату, где, дав какое-то снадобье, оставили в покое, а я вскоре заснул. Сколько спал – неизвестно, разбудили осторожно и попытались покормить. Не лезло. Впервые в этом времени я не хотел есть. Точнее, голод-то чую, а вот заставить себя есть не могу. Меня не рвало, не мутило, просто кусок в горло не лез.

– Сегодня вторая операция. Грудь больше трогать не станут, а вот ногу чистить нужно, а то гангрену подхватишь, – кто-то взялся за разъяснения. Человек был в халате, по виду и не поймешь, врач или кто там еще.

Все время молчать совсем не надоедало. Делал все, что требовали, а требовали немного. Перевернуться, повернуться, не сжиматься, расслабиться, терпеть. Ногу закончили терзать через час, может, чуть больше, не замечал время. Боль была, куда без нее, но терпимая, гораздо сильнее саднило в груди.

– Ну что, лейтенант, повоюем еще? – утром следующего дня на обходе мне наконец ответили на вопросы.

– Конечно, – кивнул я. – Что со мной, товарищ военврач второго ранга?

– Слепое в грудь, осколок. Точнее, не один, а два. Один достали, второй слишком глубоко в легкое ушел, вынимать – опасно…

– Только не списывайте… – оборвал я врача.

– Да нет, даже не собирался. Пока выздоравливаешь, будем наблюдать. Если, как я думаю, он не будет себя проявлять, то выпишем и вернешься на фронт, небольшая доза металла в организме даже необходима. – Это он так шутит? А, ладно.

– А с ногой что?

– Тоже осколочное, навылет, рана чистая, все будет в порядке. Первое время похромаешь, конечно, но жить и ходить будешь. Даже бегать. Ранение мягких тканей, кости не задеты, поэтому не напрягайся.

– И, – я пошамкал губами, – как долго это?

– Что, – уставился на меня врач, – выздоровление?

– Ну да, – кивнул я.

– Уж это от тебя зависит, лейтенант. Парень ты крепкий, здоровья у тебя немерено, думаю, месяцев пять-шесть, и будешь на ногах.

– Сколько? – аж подскочил на кровати я.

– А ты как хотел? Это тебе не та царапина, следы которой вижу на ноге или вон на руке. Тут дело серьезное. Куришь? – Видя, как я отрицательно качаю головой, врач кивает, – Уже хорошо, а то было бы тяжелее. А так – лежи, восстанавливался. Пей дрянные микстуры и таблетки, да-да. – Видя, как я сделал возмущённое лицо, врач добавил: – Я знаю, что они невкусные, но что делать, это ж лекарства. Вкусно всегда только то, что вредно. Так уж заведено.

И потекли однообразные, скучные, серые дни и ночи. Каждый новый день был похож на предыдущий с разницей лишь в цифре на отрывном календаре в вестибюле госпиталя. Очень хотелось выйти отсюда, просто пипец, насколько невыносимо было лежать. Раненых – море. Тяжелых более половины. Мне самому почти месяц приходилось ходить в утку, а это здорово меня терзало. Ну, стыдно мне, здоровый детина, видели бы вы, как хрупкая такая бабулька ворочает меня, подтирая и вынося предмет туалета. Эх, лучше бы в окопы, привык уже.