Михаил Казьмин - Жизнь номер два [СИ]

— Ладно, сыне, невелика беда. Сам не додумал — найдется кому подсказать. Не зря говорят: «Ум — хорошо, а два — лучше», — назидательно, но миролюбиво сказал священник. — Иди, а я посмотрю, что с книгой твоей сделать. А отцу про книгу скажи, не утаивай.

Домой я явился как раз к обеду. Боярышня Волкова сидела за столом вся такая тихая и скромная, а боярыня Волкова периодически бросала на нас с Васькой взгляды, полностью соответствующие ее фамилии. Да уж, досталось Иринке, не иначе…

После обеда я отправился к Ваське. Вчерашний втык от отца внес в голову моего старшенького братца временное прояснение, так что поговорили мы нормально, без подколок и претензий. Васька, оказывается, вчера уловил исходившие от сестрицы чувства, коими она с моей помощью была переполнена, и сильно удивился, а потом и возмутился, почуяв меня рядом с ней, ну и поперся ко мне разбираться. Что ж, на будущее придется иметь в виду эту его способность…

А закончился день очередным совещанием в отцовском кабинете. Пока ждали припозднившегося отца Маркела, я доложил боярину Левскому и губному приставу Шаболдину о происшествии с книгой, заодно поделившись с ними надеждами на вывод неизвестного вора из равновесия, меня слегка пожурили за недостаточную продуманность плана, но в целом согласились с моими соображениями и приняли план за основу. Вот тут и прибыл отец Маркел, да не один, а с доктором Штейнгафтом.

— Держи свою книгу, — отец Маркел положил Левенгаупта на стол. — Теперь она чистая. Вот только… — он повернулся к доктору, сделав приглашающий жест.

— Отец Маркел, — в качестве ответной любезности доктор обозначил поклон в сторону священника, — пригласил меня исследовать инкантированную книгу перед ее экскантацией. Ваше сиятельство, господа, я должен сообщить вам, что взвар и книгу инкантировали разные одаренные.

В кабинете воцарилось тягостное молчание…

Губной пристав Шаболдин с шумом втянул воздух между зубами и медленно выдохнул через нос. Хороший способ заменить матерный загиб — и от ругани удержался, и окружающим все более чем понятно. Ну да, Шаболдину можно посочувствовать — он одного-то прячущегося одаренного никак не найдет, а теперь двоих искать придется.

— Должен, однако, заметить, — продолжил доктор, — что тот, кто инкантировал книгу, был намного слабее того, кто инкантировал взвар. Вам, господин губной пристав, будет легче найти этого второго, а он, будучи пойманным, не замедлит выдать своего сообщника.

— Спасибо, Рудольф Карлович, — Шаболдин несколько повеселел.

— Ищи, Борис Григорьевич, ищи вора. Тьфу ты, воров теперь уже, — прочувствованно сказал отец. — А ты, Алексей, пока не отвлекайся от выпускных испытаний. Левенгаупта этого я сам почитаю, поищу, что там такого, от чего тебя отлучить хотели.

На том и закончили. Интересно, почему и отец пытается отвадить меня от Левенгаупта, пусть и не так радикально, как неведомый инкантатор? Действительно озабочен, с какими оценками я закончу гимназию, или тоже считает, что в книге я увижу что-то, что мне знать, по его мнению, пока не надо? В общем, рано или поздно разбираться с этим придется. Лучше бы, конечно, не рано и не поздно, а в самый, как говорится, раз, но это уж как получится. Во всяком случае, я решил пока что сосредоточиться на выпускных испытаниях, благо, как раз и время подоспело.

Сочинение мое, как я и надеялся, «выстрелило». Официально я получил за него оценку «отлично», неофициально же учитель словесности Кирилл Матвеевич подозвал меня после объявления оценок и выразил уверенность, что еще не раз услышит о моих достижениях на ниве философии, но при этом надеется, что к государственному управлению я никоим образом причастен не буду. Оно и понятно — раскрытие темы я сдобрил изрядной порцией прагматизма, приправил парой мыслей, несущих хороший такой заряд здорового цинизма, и украсил утверждением о том, что нравственное начало в международных отношениях должно иметь по возможности взаимный характер. Последнюю мысль я не стал развивать до обоснования зеркальных по содержанию мер в отношении противника, действующего безнравственно, но учителя же умные, они понимают. Вот и словесник понял. Но вообще, я это посчитал тревожным звоночком. Вряд ли здешние политики все поголовно прекраснодушные идиоты, но почему-то в гимназии насаждается именно такое вот прекраснодушие. Кому как, а по мне, ни к чему хорошему это не приведет. К реальной жизни надо готовить гимназистов, а не забивать им головы этакими мечтаниями…

Работу по математике я сдал с оценкой «очень хорошо». Обидно, мог же и на «отлично» решить, но в одном задании слегка ошибся.

С Законом Божиим получилось похуже — пришлось довольствоваться оценкой «хорошо», и ту, если честно, натянули. Ну что поделать, в прошлой жизни я вообще был от этого далек, и даже обстоятельства моего попадания в этот мир не сильно помогли. В любом случае, «хорошо» — это хорошо, уж прошу прощения за тавтологию.

Устное испытание по словесности, немецкий и даже латынь я влегкую сдал на «отлично». Это и понятно, с языками у меня всю мою прошлую жизнь легко было.

Изучать здешнюю историю и естественную историю с основами магии мне было настолько интересно, что и сдал их обе на «отлично». Все-таки, когда учишься с удовольствием, и результат соответствующий.

Географию и физику сдал без особых затруднений, только вот получил по обеим дисциплинам лишь «хорошо». А что вы хотите — физика тут совсем не та, что я когда-то учил, здесь она, по крайней мере, на уровне гимназии, идет как что-то среднее между собственно физикой, химией и магией, а география… География тут тоже своеобразная, изучается в комплексе собственно географических, политических и экономических характеристик каждой отдельно взятой области Земли.

Сдать логику получилось опять-таки на «хорошо». Наука для меня новая, но после математики и латыни пошла легко.

После экзаменов, тьфу ты, испытаний, меня вызвали к директору, и Антон Дмитриевич, поздравив меня с успешным завершением, напомнил мне, что испытание на одаренность, которое я проходил при окончании второго класса, наличие этой самой одаренности подтвердило, сообщил, что теперь мне предстоит нечто более серьезное — определение ее разряда, и назначил это испытание на завтра.

Явиться к испытанию надлежало натощак и спать перед ним не более шести часов. Некомфортно, да, но что поделать… Проводил испытание учитель естественной истории Станислав Кондратьевич Белецкий, при участии директора, гимназического инспектора (что-то вроде замдиректора по режиму в привычной мне терминологии) и законоучителя отца Евлогия. Мне дали шар примерно с мяч для большого тенниса размером, сделанный из какого-то камня — молочно-белого с еле заметными прожилками чуть более темного оттенка. Шар этот я должен был две минуты держать на весу согнутой в локте правой рукой, затем еще две минуты левой. Прямо в процессе шар менял окраску, становясь сначала чуть голубоватым, затем небесно-голубым, потом светло-синим, ярко-синим, а под конец приобрел густой синий цвет с темно-темно-синими, почти черными прожилками. Забрав артефакт, Станислав Кондратьевич велел мне покинуть кабинет и ждать вызова в коридоре.