Ярослав Гжендович - Носитель судьбы

Наши зимние войлочные сапоги, что мы носили с военными сандалиями, давно распались, и нам пришлось сделать новые из тряпок, кожи и кусков попоны. Сандалии нам тоже пришлось изрядно отремонтировать, но Бенкей справился с этим без труда, поскольку в армии умел это всякий.

Однажды нам отдали даже наши корзины путников. В связи с приходом весны мы должны были получить новую одежду, Удулай решил, что куда экономней надеть нам ту, которая у нас была, — потому он достал корзины, что до этого времени лежали в сарае.

Я не помню, когда в последний раз радовался чему-то так сильно. Я вынимал все из корзины, ласкал в ладонях мой походный кубок, металлические миски, щипчики для дурры и прочие вещи.

У меня забрали все деньги и раздвоенный на конце ножик для еды, зато у меня были теперь чистые перевязи, плетенный из тростника дождевик, одеяло, запасная летняя обувь, дорожная шляпа и мой шар желаний.

С этого времени я засыпал, сжимая его в ладони, и чувствовал себя так, будто вновь стал самим собой. Будто нужно было вспоминать, кто я такой и куда направляюсь.

А когда я засыпал, сжимая пальцы на холодном металле, то возвращался в страну моего детства. Вновь открывались передо мной белые, разогретые стены Маранахара, в ноздри мои ударял запах пахучих масел, фруктов и уличной еды. Я слышал музыку, гонги и песни жрецов разных вер, слышал слова родного языка. Снова вставали передо мной мои родные: отец, мать-императрица, мои братья и сестры, видел я Айину, Фиаллу, Тахелу и Ирису, моего учителя Ремня, моего проводника и друга Бруса, сына Полынника. Я снова шагал по плитам дворца или по камням моего города, в резком свете солнца; я плакал в тех снах, но когда просыпался, глаза мои оставались сухими, и только при виде почерневших балок с забитыми мхом щелями чувствовал я, как стискиваются мои челюсти.

Когда мы получили корзины, Бенкей настолько расчувствовался, что в глазах его встали слезы.

— Надаку этой страны говорят нам, что время в дорогу, — сказал он. — Это знак. Думаю, что твое предназначение проснулось. Ты снова станешь Носителем Судьбы.

Вечерами мы оговаривали планы побега. По кругу, шаг за шагом, одну вещь, которую нужно было сделать, за другой. Мы решили также, что сделаем это в первую ночь, когда обе луны будут в новолунии.

Из жира, старательно собираемого из супа, и кусочка шнура мы сделали свечи, рассчитали, как быстро они сгорают. Украли мы кусочки белой коры, которые горели исключительно быстро и которые использовали, как растопку.

Бенкей сделал нам пастушьи пращи с ремнями, и мы набрали запас речной гальки.

Дни текли быстро, а приготовления заполняли каждую нашу свободную минуту. И не было тогда прекраснее вида для меня и Бенкея, чем убывающая луна.

— Скоро придет время, когда ночью ты обнаружишь ворота этой башни открытыми, — сказал я Кальгарду. — Лучше приготовься к этому. Я скажу тебе, когда это должно будет наступить. Неделю не будешь получать отравленной еды и снова получишь возможность ходить. Это будет ночь, когда тебе придется доказать, что стирсман остается стирсманом, даже когда он слаб и болен.

— Как… — спросил он, остолбенев и хмурясь. — Только у Смильдрун есть ключ…

— Давай не об этом, — повторил я жестко. — Двери будут открыты. Тебе придется выйти и принять Дом Росы во владение. Это все. Я подарю тебе свободу и твою судьбу, которой тебя лишили. Взамен я хочу того же. Я и мой друг уйдем отсюда. Не будет нас, когда ты войдешь в свой большой зал, чтобы встать перед домашними. Поклянись, что никто не будет нас преследовать — ни из двора, ни из селений в долине в низовьях, никто из твоих близких и никто из твоих людей. И даже если нам придется что-то разрушить, поджечь или кого-то убить. Поклянись в том своим надаку, которого вы зовете Хиндом, и который охотно слушает, когда мужи берут его в свидетели своих слов. Ты не станешь нас преследовать и удержишь от мести тех, кто встанет у нас на дороге.

— Клянусь, — начал он, вскакивая с земли, на которой сидел, но я махнул рукой.

— Не так, — сказал я. — Воззови к нему, как полагается. Возьми напиток из меда, который я украл. Его не больше пары глотков, но на дне кувшина больше не оказалось. Вылей на ладонь и приложи ее к земле. Второй глоток выпей и подними кулак, произнеся имя Хинда, а потом скажи ему, что обещаешь и в чем клянешься честью. Только тогда я пойму, что, уходя, я могу открыть твою башню.

И Кальгард поклялся мне, поднимая кулак и призывая своего бога в свидетели. Я не знал, хватит ли этого, но эти люди уважают своих надаку, а он говорил так искренне, как никто, и со времени этой встречи в его глазах появилась надежда.

Обе луны встретились и слились в одну, а потом и эта начала исчезать, как кружок сыра, до которого добрались мыши.

За неделю до новолуния меня снова призвала Смильдрун, чтобы покувыркаться в мехах в своей спальне, и я чувствовал себя довольно странно, глядя на ее толстое тело. Она все еще пробуждала во мне отвращение, хотя я уже привык к ней и менее страдал, чем вначале, когда до следующего дня я не мог даже поглядывать в сторону Сверкающей Росой без отвращения к самому себе. Но теперь я знал, что в следующий раз, когда увижу ее голой, она будет лежать на мехах с разбитым кадыком или со свернутой шеей, и я чувствовал нечто вроде жалости, особенно когда она, словно предчувствуя, что грядет, начала относиться ко мне почти ласково — насколько она может, понятно.

Однако все пошло совершенно не так, как мы запланировали.

В долине над ручьем снова появились повозки купцов. Были они тяжелее и солидней, чем обычно, но и купцы выглядели озабоченными и, похоже, они крепко спешили. На продажу предложили лишь немного безделушек с одной из повозок, с остальных даже не снимали промасленное полотно, а слуги казались куда недоверчивей и были больше вооружены, чем обычно. Оружие постоянно было у них под рукой, и они не снимали своих тяжелых шлемов с защитой затылка и щек.

Домашние тоже отнеслись к ним без доверия, похоже, это было не время для купеческих повозок. К торговому фургону пошло всего лишь несколько женщин из городка под охраной своих мужей и еще с десяток людей из поселений Смильдрун. Она сама осталась за оградой.

Странники признались, что торопятся и что останутся в долине на пару ночей, а потом отправятся дальше.

В ограде усилили стражу и к ночи спускали собак на внутреннее дворище. Нам приказали согнать всех лошадей в дополнительные конюшни за частоколом, а до новолуния оставалось лишь три дня.

Мы переживали, поскольку планы наши выглядели все хуже.

На второй день, когда уже опустились сумерки, мы увидели на небе за нижним перевалом странное зарево.

Псы выли и рычали, бросаясь под частокол, и чувствовалось, что в воздухе что-то висит. Домашние долго стояли в ночи у дворища или выходили на площадки вверху частокола, но, кроме странного отсвета на севере, мало что удалось увидеть. Некоторые утверждали, что слышат какой-то отзвук, но потом сорвался ветер с дождем, прибивая к земле любые звуки. В лагере купцов светились лишь небольшие костерки, которые со временем залил дождь, и тогда установилась полная тишина.