Ярослав Гжендович - В сердце тьмы

— Расседлай его! — орал какой-то кебириец. — Ты должен дать ему еды. Он должен знать, кто его кормит.

Корм смешивали в больших деревянных бочках. Это была золотистая клейкая масса, исходящая отвратительным смрадом.

— Их накормили перед дорогой, — сказал кебириец, мешающий в бочке деревянной палицей. — Каждый сожрал по три коровы. Теперь им не нужно много есть и пить. Достаточно дурры с жиром, пеплом, кровью и сушеными крысами. Лепи шар. Большой, с твою голову. Плотнее, он не должен распадаться. Еще. На одну птицу берешь три шара. Подаешь в клюв на конце палицы. Только осторожно, она не должна видеть их все сразу. И не позволяй орнипанту вставать.

В пустыне вода — только для питья, и ее выдают удивительно скупо.

А человек начинает понимать, что значит не иметь возможности умыться. Я был липким от высохшего пота, мои ладони покрыты прогорклым жиром, и от меня на сто шагов несло крысиной падалью.

Я накормил тварь, подавая вонючие деликатесы на конце копья и стараясь не покалечить орнипантову голову, потому что меня предупредили: иначе «он разозлится». Птица глотала шар корма размером со среднюю дыню целиком, прикрыв глаза и дергая вверх клювом. Я видел, как ком движется вдоль пищевода.

Лишь когда я снял седло, накормил орнипанта и отложил копье, смог свалиться в тени своего паланкина и некоторое время лежал как мертвый. Казалось, меня поколотили, потом отпинали, а в конце какое-то время волочили по гравию.

— Сумеешь встать? — спросил Брус. — Мы развели огонь. Нужно что-то съесть.

Я перевалился на бок и встал, словно не до конца воскрешенный труп. Голова моя все еще кружилась.

Я прошел за Брусом мимо полного лагеря кебирийцев, слушая чужой язык, глядя на разместившихся вокруг странных тварей и слыша далекое пение, доносящееся от остальных костров. Чувствовал я себя до странного чуждо и только сейчас до меня дошло, насколько я одинок.

Поэтому, когда я подошел к горке тлеющих лепешек сухого навоза, что изображали костер, туда, где сидели мои люди, почувствовал себя так, будто вновь оказался среди семьи. Н’Деле молча подал мне чару свежего отвара, в одном котелке булькал жидкий, адски острый хишмиш, в другом исходила паром каша из дурры. Другой посуды тут не было. Нужно было взять немного дурры из общей миски, намочить ее в соусе и кинуть в рот. Я вытер ладони песком, но те, покрытые теперь еще и пылью, продолжали вонять.

— Добрый вечер, — вежливо произнес неизвестный кебириец, подавая мне бурдюк. — Ньямбе Н’Гома шлет эскорту пальмовое вино. Ньямбе Н’Гома переживает о парне. Говорит, тот может и не выжить. С этого места еще можно вернуться. Ньямбе Н’Гома в таком случае готов продать парню одного бактриана.

— Спасибо, — ответил Брус. — Скажи ньямбе Н’Гоме, что парень не может вернуться. Никто из нас не может. Мы отправимся с вами за самый эрг. Мосу кандо !

— Олимвенга усури , — вздохнул пришедший. — Если так, ньямбе Н’Гома говорит, чтобы я помог парню иглами. Это снимет усталость и поможет ему отдохнуть. Могу еще снять тошноту. Четыре иглы — и он будет как новый.

Я окаменел. Отекающий соусом шарик дурры встал у меня поперек горла, словно разросшись до размеров моей головы.

— Спасибо, — спокойно ответил Брус. — Но парень не может лечиться иглами. Передай благодарность ньямбе Н’Гоме за заботу, но все будет, как будет.

— Жаль, что вы так боитесь игл, — сказал Н’Деле, когда тот поклонился и отошел. — Это действительно помогает. Помню, как однажды…

Сноп пнул его по ноге, расплескивая отвар, и сделал несколько быстрых жестов. Алигенде замолчал и опустил голову, словно устыдясь. Кто-то подал ему бурдюк с вином.

Прежде чем я ушел спать, увидел, что Брус сидит в одиночестве на скале за лагерем и всматривается в ночное небо. Я подошел к нему так тихо, как сумел, но, как обычно, он отозвался, словно имел глаза на затылке и видел, что я стою сзади.

— Я курю трубку и смотрю на запад. Туда, откуда мы пришли. Все нормально.

— Удалось. Мы покинули страну, как и должно, — сказал я. — Есть еще немного вина.

— Там, куда указывает наконечник Стрелы Запада, далеко, осталась Фатайя, — ответил он. — Одна в своей башне. Одна со своей богиней. Своей Праматерью. Фатайя… У нее все еще есть кусочек моей души.

Он повернулся ко мне.

— Ничего страшного, Арджук. Я не превращаюсь в жреца Чекедея. Это лишь тоска. Тоска — человеческая. Ее вызывает пустыня. Преподобный Мрак говорил, что это пройдет. И наверняка пройдет, вот только…

Он подтянул рукав, показывая пурпурный знак размером с дирхам.

— Чем дальше я ухожу, тем сильнее он болит.

Он замолчал на миг.

— Олимвенга усури … Так говорят кебирийцы. Мы в таких случаях говорим, что нам жаль, они же — что «мир подл». Как и мы, они считают, что с тем, каков мир, нельзя ничего поделать. Это стихия. Он таков, каков есть. Надо просто научиться с ним жить. А она… они считают, что должно быть по-другому. Полагают, что подлый мир надлежит сжечь и выстроить такой, который подлым не будет. Но им не удастся…

— А ты не видел их мир? — спросил я. — В башне, на улицах? В Маранахаре? И что? Он лучше? Наш мир бывает подл, а бывает прекрасен. Случаются вещи хорошие и плохие. Но их — их просто подл. Не может быть иначе, потому что он придуман.

— Знаю, Молодой Тигр. Знаю. Я просто сижу, а пустыня говорит со мной… Олимвенга усури …

Когда я шел спать, перед моими глазами все еще стояло лицо Бруса. Второй раз в этот день я видел, как несокрушимый воин плачет. И не хотел бы видеть этого снова.

Следующий день был подобен предыдущему, с той разницей, что в первый день я сел в седло орнипанта отдохнувшим, а во второй чувствовал себя, как столетний старик с ревматизмом.

Кроме этого, остальное было таким же. Горящее жаром небо, мухи, боль в мышцах, порывистые колыхания птичьей спины и палица в уставшей руке.

Бесконечная череда людей и животных, вьющаяся через каменистую пустошь.

Только на третий день что-то изменилось. Я научился сидеть свободнее, расслабил пальцы, сжатые на ремнях, и даже осмеливался тянуться к нужным мне вещам, повешенным на боках орнипанта. Или осторожно заползать под паланкин. Тошнота появлялась реже. Оказалось, что для того, кто был всадником, нет разницы, сидит он на птице, коне, драконе или буйволе. Нужно просто-напросто привыкнуть.

Вот только дорога оставалась той же. Бескрайняя степь, кусты и скалы, холмы, тянущиеся один за другим. И солнце на небе, раскаленном, как печь.

А еще на третий день нас догнали колесницы.

Я заметил их, хотя в первый момент в моей голове появилась глупая мысль, что те несколько насекомых, что ползут рядком с далекого холма на горизонте, — мародеры нашего собственного каравана.