Ярослав Гжендович - В сердце тьмы

Существует лишь ночь, ливень, ветер, их голоса и руки.

И я вновь лечу над скалами и деревьями, где мужчины бросаются друг на друга, словно псы, где гремит сталь, на землю брызжет кровь, падают отрубленные головы и руки.

А позже я падаю в объятия высокой, стройной женщины с узкими черными глазами, похожими на бойницы, с волосами, напоминающими вьющееся кровавое пламя.

Когда я в очередной раз просыпаюсь, мне дают пить, а вокруг снова ночь.

Я пью из узкого конца рога, вновь с головой на коленях женщины, она гладит меня по лбу и что-то шепчет. Напиток горько-сладкий, пахнет травами. Каждый глоток разливается у меня в груди волнами тепла.

А потом снова темнота.

Я начинаю восстанавливаться, поскольку в очередной раз просыпаюсь самостоятельно и пытаюсь встать.

Снова ночь, горит огонь в очаге и мигает лампа.

Я сажусь на нарах, встряхиваю головой. Кажется, что она наполнена битым стеклом.

Все еще ветреная, дождливая ночь, я не знаю — новая или та же самая, в доме все еще царит полутьма, но я впервые могу хорошо разглядеть женщин. Их спутанные длинные волосы кажутся черными, как ночь за дверью дома. Младшая и старшая. Словно две капли воды, с овальными лицами, темными бровями и небольшими полным губами. Когда бы не глаза, заполненные радужкой, глаза-карбункулы, глаза будто капли смолы, когда бы не тот взгляд насекомого, они были бы вполне симпатичными. Может, сестры, а может, мать с дочерью, хотя одной, кажется, нет и двадцати, а второй за тридцать. Здесь это возможно. Здесь люди быстро взрослеют, быстро живут и рано умирают.

Но не здесь и не сейчас. Здесь лишь дождь, секущий крышу, огонь в очаге и сны. Время здесь не движется.

Они говорят со мной и хихикают, но я не понимаю ни слова. Жаль. Получаю миску похлебки, но кормить себя не позволяю.

Похлебка мутная, солоноватая и чуть клейкая, напоминает китайский суп с водорослями. Я вливаю в себя очередные ложечки и чувствую, как возвращается жизнь.

Но я не могу ни о чем спросить, а они не могут мне ничего ответить. Сижу с деревянной миской на коленях, небрежно укрытый краем шкуры, и гребу ложечкой, сделанной из рога, а девушки сидят по сторонам от меня и что-то монотонно повторяют.

Та, что помоложе, гладит меня по лицу, старшая — по бедру. Мне это нравится. Не знаю, чего они хотят, не знаю, отчего так происходит, но мне кажется, я в наилучшей ситуации с тех времен, как приземлился где-то на прибрежной скале за Пустошами Тревоги.

Но чувствую беспокойство. Мой мозг начинает просыпаться.

— Почему постоянно ночь? — спрашиваю.

Они смеются.

— Кто вы такие? Как долго я спал?

Они смеются еще сильнее. И только.

Они ведь меня не понимают. Вместо этого расшнуровывают простые полотняные платья и стягивают их через голову. Я не протестую. Не привык к такому поведению, но выделываться не стану. Ложе из бревен достаточно широкое.

А потом мы засыпаем.

При очередном пробуждении мне удается прийти в себя чуть лучше. Я на минутку выхожу по нужде; снаружи, очевидно же, ночь и, для разнообразия, снег с дождем.

Но когда возвращаюсь, нет уже чувства, что я шестнадцать часов проработал в каменоломнях.

В ту ночь я впервые вылавливаю слово. Из каменного скрипа, который издают девушки, выхватываю горловой звук, который отворяет в моем мозгу дверку, узнаю знакомое придыхание. Слово это что-то значит.

Whah'ta . Как-то так.

— Whah'ta , — повторяю я.

«Вода». Или «той воды». Нет… тогда бы, скорее, было w'hah'ta …

Они сразу подскакивают ко мне, старшая присаживается передо мной на колени и хватает меня за руки, потом двумя пальцами прикасается к моим губам.

— Вода, — говорю я.

— Вода! — вскрикивают они, одна перед другой. — Вода!

Младшая приносит целый кувшинчик. Я пью.

Следующее слово я не понимаю. Но повторяю его несколько раз, настолько точно, насколько могу. Они нетерпеливо поправляют меня, я повторяю снова.

И внезапно, через сколько-то раз, слово попадает прямиком в мой языковой центр, словно вышибив дверь.

W'haskjatlar .

Кувшинчик.

Девушка трясет кувшинчиком и кричит: «Кувшинчик!» Я кричу: «Кувшинчик» и «вода»! Честно говоря, здесь совсем не это наибольшее безумие.

Некогда я знал этот язык. Память слов, грамматики, произношения все еще должна сидеть в центрах памяти и речи. Соединения нейронов, приводившие к тому, что я мог на нем говорить, должны продолжать существовать, что бы ни случилось с цифралом. Даже если он покинул мой мозг и сделался летающей вокруг феечкой из мультика. Феечкой, которая, кстати, куда-то запропастилась.

Я слушаю их голоса. Уже знаю, что та, которая постарше, зовется Сильгой, а та, которая помладше, — Синньей. Говорят они много, что-то мне рассказывают, смеются. Звучит все словно шум, издаваемый деревянной мельницей с водяным колесом, но среди скрежета, тарахтенья и плеска начинают проявляться знакомые звуки. Слова.

Слова, которые я некогда знал.

Поэтому я сижу и слушаю мельницу, ожидая слов. Я не должен их учить. Каждое новое просто-напросто вскакивает на свое место. Но все равно движется все это медленно. Я пользовался словарем из каких-то тридцати тысяч выражений. Если всякое пробуждение — это один день, а я всякий раз буду отыскивать по три слова, все мы в этом доме успеем постареть прежде, чем сумеем поговорить.

Я все еще слаб. Уже не настолько, как в самом начале, но все же. Просыпаюсь на довольно короткое время, а после вновь засыпаю. Всегда в ночи, в полной темноте. Теряю ориентацию и чувство времени.

Горит огонь, кипит суп в котле, девушки говорят и сидят при свете лампы. Я слушаю, повторяю и пытаюсь набраться сил.

Но едва я начинаю думать и обретать ориентацию, на меня опускается усталость и я снова засыпаю. Я пойман в бесконечной дождливой ночи. Делю время между сном, едой, сортиром, который представляет собой часть каменной бани, курсом языка Побережья Парусов и сексом. У меня нет одежды, я не выхожу во двор и не знаю, как давно не видел солнечного света.

Зато во время коротких периодов сознания я начинаю складывать свои первые предложения. Пока имбецильные: «Я есть суп хороший, спасибо». Но все же это какие-то начатки языка.

Свет дня я вижу лишь во сне. Тогда я лечу, словно птица, над горами, между скалами, кустами и сухой травой. Непременно попадаю туда, где звенит сталь и брызжет кровь. Как если бы меня что-то туда притягивало.

Но с того времени, как я начал обретать язык, что-то изменилось. В моих снах вновь появилась женщина. Высокая, почти моего роста, в короткой тунике и кожаном доспехе, укрепленном плитками металла, с волосами будто кровавое пламя, вырывающееся из-под глубокого шлема. Она держит копье с двумя наконечниками, с каждого конца древка, а еще овальный щит. Всегда стоит среди сражающихся, раскинув руки, а у ее ног идет резня.