Ярослав Гжендович - В сердце тьмы

— Помните! — голос мужчины подобен раскатам грома в горах. — Жизнь и смерть — одно! В мире есть лишь Змеи и падаль! Вы — Змеи! Мир ваш! Он лежит там, за горами! Возьмите его себе! Есть лишь один закон! Делайте, что хотите, а если кто встанет у вас на дороге — раздавите его! Убейте всех, остальных пусть срубит мороз!

Тьма.

А во тьме, опустившейся на горные долины, гремят барабаны. Глухо, ритмично, в медленном, рвущем нервы ритме.

Слышен хруст железа и шорох тысяч пар тяжелых сапог. Из долин, окруженных абсурдными вершинами, носящими название Окаменевшие Чудеса, выходит армия. Армия Змеев. Вьющаяся как змея, щетинящаяся тысячью сверкающих жал. Во главе катится огромный колючий воз, истинная крепость на колесах, раскрашенная наивными рисунками сплетающихся змей, глотающих солнце и обе луны. Он выглядит словно жуткий цирковой фургон.

Тьма.

А в смолистой тьме смолистой ночи, в рычании ветра перекатываются высокие как горы волны. В долинах между волнами появляется и исчезает нос черного корабля, со штевнем, украшенным головой волка. Волка, лини, борта и доски палубы покрывает лед, мертво посверкивающий во мраке. Волны переламываются в кипении пены, рушатся на палубу, но нос упорно режет белую клубящуюся воду и продолжает упрямое путешествие в сторону хребта очередной водяной горы.

Рычит ветер, ванты дымятся от ледяной пыли, а корабль продолжает упорно плыть вперед. На север.

Палуба пуста. Как и место рулевого.

Тьма.

А из тьмы выплывает путаница корней, словно обезумевшее дерево, встающее над всей пущей. Окаменевшее дерево, увенчанное короной острых башен, донжонов, бланков и балконов. Крепость бодает небо тысячами башен, но кажется темной и пустой. Брошенной.

Но это только видимость, поскольку во встающей над страной твердыне кто-то спит.

Вокруг, в поселениях и селах, затерянных в пуще, в темноте зажигаются огоньки. В окнах мелькает свет. Слышны крики, лай и вой собак, топот множества ног. Панически бегающие в темноте люди захлопывают ставни; слышно, как они передвигают мебель, баррикадируют ворота и двери. Со стуком захлопываются деревянные люки и скрежещут засовы.

Потому что в твердыне, встающей над окрестностями, кто-то спит.

Всегда спит.

И теперь спящему снится кошмар.

Тьма.

А во тьме на балконе стоит седой мужчина, укутанный хлопающим на ветру плащом. Под ним — каменный город, окруженный стенами. Дальше видно заснеженную равнину, в которую впечатаны деревья, кусты и цветы. Листья позванивают друг о друга в порывах ветра, как хрустальные звоночки. Листья, цветы и кусты — из голубого льда, сверкают словно клинок. А еще дальше, за портом, слышен гневный рык холодного моря.

Волны взрываются пеной, разбрызгиваясь о скалы, а потом с шипением разливаются по берегу и замерзают в стеклянное зеркало.

— Значит, это конец, — говорит мужчина. — Ладно. Я жду здесь. Ты меня найдешь.

Найдешь.

Меня легко найти.

Тьма.

Душная, синяя тьма пустыни.

Огонь тысяч факелов бьется на горячем ветру, с гулом пылает высокий костер, на который люди в кожаных полупанцирях и рваных туниках швыряют тела.

Женщина, укрытая с головы до ног в красный плащ, с лицом, спрятанным под капюшон, проходит между двумя коврами из людей. Людей коленопреклоненных, упирающихся лбами в песок. Бьются на ветру флажки и пламя факелов. Красные, свободные одежды блестят и бьются на горячем ветру.

Как пламя.

Огонь Пустыни.

Свет мечется по глиняным стенам домов, бессистемно разбросанных и громоздящихся точно горы брошенных коробок. Стены, забрызганные свежей кровью.

— Так много… — слышен шепот из-за зеркальной маски. Идущая рядом с женщиной фигура запрокидывает голову, чтобы заглянуть той в лицо, но видит лишь тьму в отверстии капюшона. — Сколько еще?

— Сколько понадобится, — голос изнутри капюшона будто ветер, веющий из сердца пустыни. — Пока не поймут. Пока Мать не насытится. Пока не почувствуют благости единения! Пока не окажется выровнена любая несправедливость. Пока все не сделается единым!

Последнее слово — как удар бича.

Фигура, идущая рядом с женщиной, вдруг превращается в свободные, пустые одежды, опадающие на землю. Со звоном падает ртутно блестящая маска, катится по камням.

Из рукавов одежд высыпается мелкая рыжая пыль, уносимая ветром.

Он лежал, вжавшись лицом в снег и каменные окатыши.

Потом распрямил и поднял руки.

Выплюнул камешек и толику снега.

Под ним видна оттиснутая фигура человека. Он смотрел на штемпель собственного лица, который выглядел как посмертная маска. Белая маска с красными глазами. Упали две капли, потом еще две, вытапливая в снегу окрашенные красным кратеры. Он провел ладонью по лицу и взглянул на пальцы.

— Jebem ti duszu … — простонал. — Кровь из глаз.

— Да, — сказала Цифраль, присаживаясь в воздухе напротив его лица. — Но сейчас пройдет.

— Пройдет…

— Да. Я уже все установила.

— У меня были видения…

— Побочный эффект, — успокоила она его. — Ничего особенного.

— Что случилось? Что ты установила?

— Урочище, — объяснила она. — А установила я, собственно, твой мозг. Не бойся, я ничего не изменила. Сконфигурировала тебя.

— Что ты, perkele , такое?

— Я — операционная система, — объяснила она. — Теперь я это поняла.

Драккайнен встал и вытер лицо снегом:

— Это странно. Я чувствую себя хорошо. Совсем хорошо. Неожиданно хорошо. Пойдем отсюда. Тут, полагаю, уже ничего не произойдет. Пойдем… оперативная система.

Он внезапно остановился и взглянул на нее.

— Что это на тебе? Чулки и шпильки?

— Тебе не нравится?

— Голой ты выглядишь более естественно. А сейчас как девка. Но это не значит, что мне не нравится.

Снова развернулся и направился в сторону скал. В камень был всажен стальной крюк, с которого свисало заржавевшее кольцо и кусок цепи.

Драккайнен некоторое время смотрел на это, потом заиграл желваками и обернулся. Капли крови все еще катились по его щекам, оставляя ржавые полосы.

— Вот, значит, как… — проворчал.

Молча миновал скалы и отправился в обратный путь, уже не оглядываясь.

Не знаю, как долго я спал. Не знаю даже, спал ли, или умер на какое-то время. Помню смазанное изображение скал, камней и кустов, что проходили перед моими мертвыми глазами, хоть я лежал совершенно неподвижно на чем-то твердом — и не мог двинуться. Помню также смутные образы едущих рядом с повозкой странных всадников, которые казались обомшелыми пугалами из гнилых пней, поросшими травой и ветвями. Я принял эту картинку спокойно, будто во сне. Потом заметил, что одеты они в коричневые и бурые одежды, а их головы и лица замотаны платками. И конь, и всадник были укрыты накидками из сетей с вплетенными ветками и травой. Казались поросшими кустами. Но я не знал, брежу ли я — или вижу их на самом деле.