Михаил Шуваев - Линия соприкосновения

– Но он же командир экипажа, и знать, что происходит на вверенном корабле – его обязанность! – удивился Блумберг.

– Знаю, – отрезал Сарразен. – Но мне это категорически не нравилось.

Сноу потер пальцами висок:

– Ну, хорошо. А что вы можете нам рассказать о Добровольском? Он ведь был старшим помощником капитана?

– Вот как раз Александр совершенно… – Сарразен споткнулся. – Был… совершенно нормальным, адекватным человеком. Может, немного замкнутым, но доброжелательным. Все к нему относились с уважением.

– А что, Оливер Джонсон не пользовался авторитетом ни у команды, ни у научного персонала?

– Н-нет, – чуть замявшись, ответил француз. – Не совсем так. Просто Джонсон совершенно не располагал к себе. Любое общение с ним превращалось в нравоучительные советы и не относящиеся к теме разговора вопросы. С ним старались меньше общаться. Исключением был заместитель начальника экспедиции по научной части Нейл Парсонс – ему по должности приходилось это делать. Но, уверяю вас, удовольствия он от этого не получал.

– Выходит, Джонсон плохой капитан? – заключил Сноу.

– Почему? – удивился Сарразен. – Разве я это говорил? Ни у кого из нас нет претензий к нему, как к опытному и знающему командиру. Команда корабля работала слаженно, беспрекословно его слушалась. В чрезвычайных ситуациях он тоже не спасовал – отдавал вполне разумные и правильные команды. Но тут я вам плохой советчик, потому что не имею квалификации, чтобы оценить его как пилота и навигатора.

– Скажите, месье Сарразен, вы принимали участие в спасении пострадавших астронавтов?

– Конечно. Мы их весь день откапывали. На Бертрана и Карла в трехстах километрах от базы во время стандартного облета обрушилась огромная скала. Их просто раздавило вместе с флайтом. Шансов у них не было никаких.

– А почему обрушилась?

– Э-э-э, я смотрю, вы плохо ознакомились с материалами комиссии, – покачал головой Сарразен. – Иначе бы вы знали, что приборы базы в момент катастрофы зафиксировали сейсмический толчок мощностью в пять баллов по шкале Рихтера, вполне достаточный, чтобы спровоцировать обрушение скалы.

– Скажите, а куда дели испорченное оборудование? – неожиданно спросил Блумберг.

– Что? – не понял француз. – Какое оборудование?

– Разбитый флайт, раздавленных дроидов, приборы, рюкзаки…

– А-а-а, это… – протянул Сарразен. – Флайт вместе с дроидом мы и доставать не стали – они так и лежат, небось, полузаваленные обломками скалы. А рюкзаки… даже и не припомню. Мне кажется, они где-то в ангаре потом валялись, но точно сказать не могу, нет, не помню.

– Месье Сарразен, скажите, на обратном пути к Земле вы не видели ни у кого из членов экспедиции какие-нибудь необычные предметы? – тихо спросил Сноу.

– Необычные предметы?.. – переспросил археолог. – Нет. А к чему такой вопрос?

– Да нет, так просто… Извините, а скажите нам, о чем был ваш последний разговор с Добровольским?

Француз как-то необычно посмотрел на детективов и медленно произнес:

– Его вдруг тоже заинтересовал флайт, брошенный нами на планете…

– И что вы ему ответили?

– То же, что и вам.

– А что конкретно его интересовало?

– Он меня спросил, не помню ли я, что забрали с флайта – рюкзаки, приборы, личные вещи.

– И всё?

– Да. Я ему сказал, что точно не помню. Но меня немного удивил его вопрос. Он меня внимательно выслушал и закончил разговор. Сегодня вы меня еще более удивляете, задавая этот же вопрос.

– А вы часто с ним общались после окончания экспедиции?

– Нет, редко. Ну, может, раз в год созванивались…

– Зачем?

– В годовщину гибели ребят.

– Понятно.

Сноу поднялся и протянул руку французу.

– Спасибо за гостеприимство и за кофе. Только попрошу вас пока о нашем разговоре никому не говорить. Вы ведь понимаете, что наши подозрения всего лишь таковыми и являются и основываются только на наших с месье Блумбергом умозаключениях.

Сарразен пожал Ричи и Айво руки и, проводив их до двери, напутствовал:

– Если у вас будут какие-нибудь новости, сообщите мне, пожалуйста. Поверьте, Добровольский мне небезразличен. Был… черт… До свидания.

Дверь закрылась. Сноу и Блумберг остались одни на крыльце. На улице по-прежнему хозяйничала непогода. Только здесь, у подножия Альп, дождь превратился в противный липкий мокрый снег, который покрывал все вокруг полупрозрачной коллоидной пленкой. Силуэты домов на противоположной стороне улицы еле проглядывали сквозь туманное белесое марево.

– Ты как хочешь, а я пойду в номер и немного посплю, – неожиданно выдал Блумберг, когда они подошли к гостинице.

Сноу посмотрел на него – швед и в самом деле выглядел усталым и каким-то помятым, словно несвежая наволочка.

– Ты прав, старина, иди. А я тут задержусь, кофе, что ли, выпью.

Блумберг не заставил себя уговаривать и скрылся в лифте, начав бормотать что-то про вред кофеина, но створки дверей закрылись и прервали поток красноречия. Сноу расположился в крошечном ресторанчике при гостинице. Потягивая заказанный вместо кофе кампари с биттер-лемоном, он попытался сопоставить и оценить факты.

Беседа с Сарразеном, на первый взгляд, мало что дала. Однако, по зрелому размышлению, Ричард сформулировал несколько вопросов, которые, в той или иной степени, возникали в связи с рассказом француза. Первое: похоже, Сарразен не догадывается о том, что во время экспедиции были найдены два артефакта. Тем не менее Добровольский совсем недавно вдруг задал ему вопрос о брошенном на планете флайте и вещах погибших астронавтов. Почему он задал такой вопрос – понятно. До него дошли слухи об имеющихся на Земле других артефактах, вот он и решил проверить. Но почему он задал этот вопрос только сейчас, спустя столько лет после возвращения из экспедиции? Насколько понимал Сноу, разговоры об артефактах циркулировали в среде астронавтов давно, если не всегда, и к ним если и не привыкли, то не придавали очень уж серьезного значения. Они стали неотъемлемой частью космического фольклора, обязательным атрибутом рассказов о внеземелье. И поэтому такая пауза непонятна. С момента возвращения с Веги прошло семь лет. За это время Добровольский успел слетать еще и на Ахернар, теперь уже в качестве капитана, и вопросы артефактов его до сих пор совершенно не интересовали. Хотя почему он так в этом уверен? Может быть, Добровольский давно интересовался этим, но тщательно скрывал? Нет, тот факт, что он спросил Сарразена, говорит о том, что… О чём? Да ни о чем он не говорит, кроме того, что Добровольский, похоже, подозревал о наличии других предметов и пытался выяснить это. Но почему только сейчас, а не тогда – семь лет назад?