Дин Кунц - Избранные произведения. IV том [Компиляция]

Гарри, не замечая луж, зашагал по дорожке к машине. Подойдя ближе, заметил запомнившиеся ему с первого раза шрамы на лице бродяги-призрака… и пурпурные глаза.

— Чего ты здесь потерял?

Даже сквозь закрытое окно ответ бродяги прозвучал громко и отчетливо:

— Тик-так, тик-так, тик-так…

— А ну, выматывайся из машины, да побыстрее, — возмутился Гарри.

Необъяснимая и внушающая ужас усмешка на лице верзилы охладила пыл Гарри.

— …тик-так…

Вытащив револьвер, Гарри направил его дулом вверх. Левой рукой взялся за дверную ручку.

— …тик-так…

Влажно блестевшие пурпурные глаза обескураживали. Словно два кровавых нарыва, которые вот-вот лопнут и растекутся по землисто-серому лицу. Один их вид действовал угнетающе.

Гарри, пока совсем не растерял мужества, сильно дернул дверь на себя.

Мощный порыв холодного ветра чуть не сбил его с ног, и он невольно отступил на два шага. Ветер вырвался из седана, словно внутри его был заперт арктический шторм, больно ударил по глазам, выбил из них слезы. Это длилось всего несколько мгновении. За распахнутой дверцей на переднем сиденье никого не было.

Со своего места Гарри мог видеть почти весь седан и знал, что бродяги в нем уже нет. Тем не менее он обошел его снаружи, заглядывая во все окна.

Остановившись сзади машины, выудил из кармана ключи и отпер багажник и, пока открывал крышку, держал багажник под прицелом револьвера. Никого, только запаска, домкрат, разводной ключ и сумка с инструментами.

Медленно обводя взглядом окрестности, Гарри вновь вспомнил о дожде. С неба на землю низвергались целые водопады. Он вымок до последней нитки.

Захлопнул крышку багажника, затем переднюю дверь со стороны пассажирского сиденья. Обогнув машину спереди, сел за руль. Когда усаживался, одежда издавала мокрые, свистящие звуки.

Впервые столкнувшись с бродягой на улице в центре Лагуна-Бич, он запомнил исходивший от того мерзкий запах запущенного тела и гнилостный запах изо рта. Но в машине ни тем, ни другим не пахло.

Гарри защелкнул замки на всех дверцах. Затем вернул револьвер обратно в кобуру под мышкой. Его била мелкая противная дрожь.

Отъезжая от бунгало Энрике Эстефана, он на всю мощность включил внутренний обогрев. Вода капельками стекала с затылка за воротник. Туфли набухли и крепко сжали ступни.

На память пришли влажно блестевшие пурпурные глаза, Глядевшие на него из-за залитого дождем стекла, гнойные язвы на покрытом шрамами чумазом лице, полукруг неровных желтых зубов… — и неожиданно он понял, отчего такой необъяснимой и внушающей страх показалась ему усмешка бродяги, задержавшая его руку, когда он захотел дернуть на себя дверцу машины в первый раз. Пугала не бессмысленная гримаса безумия на лице этого подонка. Ее там не было и в помине. Пугала кровожадная ощеренность хищника: акулы в погоне за своей добычей, крадущейся пантеры, голодного волка в поисках пищи лунной ночью, чего-то более страшного и смертельно опасного, чем обыкновенный, вышедший из ума бродяга.

По дороге в Центр Гарри не углядел ничего необычного в пейзажах и улицах, проплывающих мимо, ничего таинственного в машинах, которые обгонял и которые обгоняли его, ничего иномирского в игре света на отливавших никелем струях дождя и в металлических щелкающих ударах капель по крыше и капоту седана, ничего жуткого в неясных силуэтах пальм, проступавших на фоне сплошного черного неба. И тем не менее он никак не мог избавиться от какого-то подспудного, панического чувства страха и изо всех сил гнал от себя мысль, что соприкоснулся с чем-то… сверхъестественным.

Тик-так, тик-так…

На ум пришло предсказание появившегося из вихря бродяги:

«Ты умрешь на рассвете».

Взглянул на часы. Хотя стекло запотело от влаги и цифры просматривались плохо, он все же рассмотрел, что они показывали ровно двадцать восемь минут третьего.

Когда рассветает? В шесть? В шесть тридцать? Да, примерно в это время. В его распоряжении, таким образом, около пятнадцати часов.

Равномерные, как метроном, взмахи дворников отбивали зловещие такты похоронного марша.

Ерунда какая-то! Не мог же в самом деле этот псих следовать за ним по пятам от Лагуна-Бич до дома Энрике — а это значит, что бродяги вообще не было, он его просто выдумал, и, следовательно, опасаться нечего.

На сердце у Гарри немного отлегло. Если бродяга ему только померещился, то ни о какой смерти на рассвете не может быть и речи. Тогда, насколько он мог судить, оставалось другое объяснение, которое, впрочем, его тоже мало устраивало: у него наблюдаются явные признаки нервного расстройства.

В своей части рабочего кабинета Гарри чувствовал себя уютно, как дома. Пресс-папье и письменный прибор располагались четко под прямым углом относительно друг друга и точно по линиям стола. Бронзовые часы показывали одно и то же время, что и часы на руке. Листья пальмочки в кадке, китайских вечнозеленых растений и вьюнка отливали глянцевой чистотой.

Уютно мерцал голубой экран персонального компьютера, в долгосрочную память которого были введены все официальные бланки Центра, что позволяло заполнять и печатать их одновременно, не прибегая к пишущей машинке. Линии строчек и буквы в них располагались ровными рядами, не наползая друг на друга и не разбегаясь слишком далеко, как это часто случается, когда заполняешь бланки по старинке.

Печатал он быстро и без ошибок, и с такой же быстротой и четкостью складывались в его голове фразы официального отчета. Любой сотрудник мог правильно и грамотно заполнять официальные бланки, но не все обладали его умением и сноровкой выполнять ту часть работы, которую он любовно называл «тестом на литературность» Все его отчеты о ходе расследования отличались яркостью описания и краткостью изложения, в чем никто из сотрудников Центра не мог с ним тягаться.

Как только его пальцы бабочками запорхали по клавиатуре компьютера и на экране возникли первые четкие и объемные по содержанию предложения, Гарри Лайон впервые после того, как утром, любуясь из окна видом тщательно ухоженного зеленого пояса своего жилищного кооператива, позавтракал горячими булочками с лимонным мармеладом, запивая их крепким ямайским кофе, почувствовал блаженное умиротворение. Когда кровавая бойня, устроенная Джеймсом Ордегардом, уложилась в стройное, лишенное всяких субъективно-оценочных прилагательных и глаголов повествование, весь эпизод более чем на половину растерял свою необычность и странность по сравнению с тем, что чувствовал Гарри, когда был его непосредственным участником. Слова ложились ровными строчками, и с ними вместе приходило успокоение, давая растрепанным нервам желанный роздых.